— Отец, Язон медведицу под себя подмял и отпустил, увидев двух малолеток-медвежат. Он мать почтил.
— А Актеон у барса вырвал из когтей козленка и погрозил когтистому зверюге: «Смотри в другой раз!..» Барс был сыт и рвал козленка без нужды — от ярости и злобы.
…Но сегодня наставник не спросил их, как бывало. Он даже не оглянулся на охотников.
Осторожно свалили юноши на траву стволы с добычей и стали рядом. Смотрят во все глаза на Хирона. Сегодня он иной. Таким герои-полубоги еще не видели мудрого кентавра.
Неподвижно, долго-долго стояли удивленные юноши, наблюдая учителя. И вот Актеон осторожно, чуть подтолкнув Язона, шепнул ему:
— Ты видишь?
— Вижу.
— Это что?
В буром золоте бороды Хирона что-то серебрилось и белело. Казалось, будто Время, которое еще никогда не подступало к бессмертному кентавру, вдруг потянулось к нему паутинными пальцами и, перебирая в его играющей золотом бороде волос за волосом, тончайшей, тоньше воздуха, кистью неслышно серебрило то один волосок, то Другой.
И вдруг, не выдержав, шагнул Актеон к Хирону и спросил:
— Отец, кто проводит по золоту твоих волос серебром, как у стариков? Ведь ты не подвластен Хроносу-Времени.
— Я познал утрату, — ответил Хирон.
— И что ж! Утраты не омрачают радость богов. Они были у тебя и прежде. Осенью много листьев опадает с деревьев. Разве кто жалеет листья? Это ж осень. Не так ли ты нас учил?
И ответил Хирон:
— Ты, мальчик, прав. Так говорил я вам и себе. Я видел утраты — и свои, и чужие, но тогда я еще не познал их. Утрату познают, когда любят. Тогда впервые слышишь голос Ананки-Неотвратимости. Я услышал сейчас ее голос. И учусь сейчас новому мужеству, более твердому, чем былое.
Переглянулись ясными глазами Актеон и Язон, полубоги, и слегка пожали плечами. От таких плеч отползли бы львы в кусты. Они были молоды, и хотя были смертны, но еще не познали утрат. А Любовь?.. И тут оба разом обернулись друг к другу, и встала перед их глазами Меланиппа, с конским телом, блестящим, как агат, и с девичьим торсом, золотисто-белым, словно цветы асфодели, — их подруга-красавица, внучка Хирона.
И вдохнули юноши в себя полмира:
— Меланиппа!
А у входа в пещеру тихо испустила свой последний вздох Харикло.
— Умерла…
— Актеон, мне будто послышался голос учителя. Кто-то сказал: «Умерла». Ты слышал? — В глазах Язона стоял вопрос.
— Слышал. Да, ведь старая Харикло была смертной. Но и в глазах Актеона стоял тот же вопрос.
— Пойдем, окунемся в волны.
И пошли юноши, полубоги-герои, к потоку, где жила нимфа Окирроэ, дочь Хирона, мать девушки-кентавра красавицы Меланиппы.
Сказание о мальчике-боге Асклепии и об океаниде Филюре
Что за горный поток, то журча, то бурливо кипя, бежит за скалой на закат далеко, к подножию Пелиона? В том потоке живет речная нимфа Окирроэ.
Раз подошел к потоку, где жила Окирроэ, бог Аполлон, принес в гнезде птицы-феникса младенца. Положил гнездо с младенцем на берегу и исчез бог Аполлон. Только Заря-Эос улыбнулась младенцу и сказала:
— Здравствуй, Асклепий!
Нашла на заре Окирроэ гнездо. Понесла гнездо с новорожденным к Хирону в пещеру. А Хирон уже все знал о младенце и сказал дочери Окирроэ:
— Пестуй.
И стала Окирроэ пестуньей Асклепия.
Спросили юноши-герои Хирона:
— Отец, кто этот малютка? Он титан? Или, как мы, герой?
И ответил им Хирон:
— Он бог.
Близ потока в гроте пестовала нимфа Окирроэ Асклепия. Говорил, бывало, малютка-бог нимфе:
— Окирроэ, расскажи мне какую-нибудь правду! Ты ведь знаешь столько настоящих правд. И спросит Окирроэ Асклепия:
— А какую правду ты хочешь услышать?
— Расскажи мне настоящую правду, но и самую-самую лучшую.
— Хорошо, — отвечает Окирроэ, — расскажу я тебе правду чудес, настоящую правду. Живет эта правда чудес за океаном. И поют о ней океаниды и ветры. И поют о ней сестры Сирены. А мы, речные нимфы, слышим отсюда тот дальний-дальний голос Сирен из-за океана.
И начнет Окирроэ течь словами, такими словами, какие еще никогда не текли на горе Пелион.
Кругом сидят юноши — полубоги-герои, и слушают ту правду чудес, настоящую правду. И слушает ее Меланиппа, внучка Хирона, а бывало, и сам мудрый кентавр Хирон.
— Стоит средь океана, на Мировой реке, голый каменный остров. На каменном острове — скала. А на скале сидят птицы — не птицы, девы — не девы, змеи — не змеи. Будто срослись в них птица с девой и дева со змеей. Что за птицы чудные! И в хвосте у них змейки. Да как вдруг запоют!.. Чуть услышишь их песни — так стал, и ни с места. Только и в тебе все поет. И дышать — не дышишь. Подумаешь: вот оно, пение муз на горе Геликон! Да ведь где Геликон! А стоит здесь каменный остров средь океана. На каменном острове — скала. А на скале сидят птицы — не птицы, девы — не девы, змеи — не змеи… и поют. Что за сладкий сон! Берегись, берегись этих снов, мореход! Берегись Сирен!..
Спи же, Асклепий, спи. Сирены — нам сестры…
И скажет Асклепий, малютка-бог:
— Я сплю. Расскажи мне еще одну правду чудес, Окирроэ.
И начнет течь Окирроэ словами:
— У праотца потоков и рек, у древнего титана Океана, было пятьдесят дочерей-океанид. И среди них — океанида Филюра, с волосами как лесная листва. Не захотела Филюра жить только в одном океане, между мирами живой жизни и мертвой. Захотела Филюра выплыть в море Крона, в живую жизнь. Захотела не то видеть, что за океаном, захотела видеть то, что впереди океана, где живут титаны и великаны. Выплыла она из черных вод в воды зеленые. А затем увидела и воды синие. А за ними воды голубые. И только залюбовалась голубыми, как увидела и воды пурпурные.
Так плыла Филюра все дальше и дальше, то играя с сестрами-нереидами, то с дельфинами, то с морскими конями. Гнались за нею разные Дивы — и морские титаны, и боги. Уходила от них океанида. Доплыла она до гор Магнезии, близ суровых берегов Пелиона, где вдали по склонам пасутся небывалые нимфы-кобылицы, все, как одна, густозеленые.
Спи же, Асклепий, спи…
Увидала их океанида Филюра. Захотелось ей поиграть с кобылицами. Вышла Филюра на высокий берег, вся одетая морской пеной. Как увидели ее кобылицы, одетую в морскую пену, понеслись они к лесам Пелиона. А за ними океанида по травам. Колышутся высокие травы, словно моря зеленые волны, и плывет по ним океанида. Обняли ее ласковые травы и несут к лесной листве Пелиона. Впереди же скачут кобылицы, все, как одна, густозеленые, и шумит уже листва вторым зеленым морем.
Окунулась в море листвы Филюра, плывет по листве, а ветви плещут. Все ближе подплывает к кобылицам. А они то скачут, то играют…
Спи же, Асклепий, спи…
Доплыла Филюра до одной кобылицы, прикоснулась к ней, и — так оно бывает — обернулась она сама в кобылицу, обернулась и поскакала. Смотрит — скачет рядом конь золотой.
«Что за чудо-конь, весь золотой? — подумала Филюра. — И откуда он? Не прямо ли с солнца, из упряжки Гелия-титана?» А конь уже не золотой, а весь серебряный. «Что за чудо-конь, весь серебряный? — думала Филюра. — Не от месяца ли? Не конь ли Луны-Селены?» А уж чудо-конь не серебряный, а весь сине-синий, словно в поле выкормлен васильками. Только глаз у него смарагдовый — смотрит неотрывно на океаниду. И Филюра на нем глаза покоит: не видела таких коней ни в океане, ни в море…
Спи же, Асклепий, спи…
Кругом шумят липы-исполины. И листва ходит волнами, да какимиВдруг покрыло их зеленое море. Только сказал ей небывалый конь:
— Филюра! С тобой Крон — вождь титанов Уранидов.
Утонула Филюра с конем в море листвы. Но не вынырнула из него кобылицей: вынырнула нимфой — лесной Липой-Великаншей.
Родила нимфа Липа-Филюра от Крона на Пелионе кентавра Хирона. И затем, как рассказывали волны, уплыла океанида обратно к отцу Океану.
Да мало ли что расскажут волны! А кентавр Хирон, сын Крона, остался на горе Пелион…
Спи же, Асклепий, спи…
И уснет малютка-бог Асклепий под самую лучшую, настоящую правду пестуньи Окирроэ.
И слушал, бывало, эту настоящую правду сам мудрый Хирон и юноши герои-полубоги.
Сказание об охоте на Железного Вепря
И в этот день все было как всегда на Пелионе — для лапитов, кентавров и нимф. Но для Хирона выпал день иной.
В этот день раньше, чем обычно, вернулись с охоты юноши герои-полубоги Язон, Актеон и другие.
Они были угрюмы и пришли без добычи.
Спросил их Хирон:
— Что вы так? Где же медведи? Где вепри? Где львы? Даже кореньев не вижу у вас в руках! Все ли вы здравы?
Но в смущении, потупившись, стояли полубоги-охотники перед учителем и молчали.
И в тревоге спросил Хирон:
— Где же мальчик?
— Я здесь, отец, — ответил Асклепий. — Не ходил я с ними на охоту. Я играл с Гелием в метанье копья. Я метал его до самого солнца, и Гелий метал его вместе с лучом мне с неба обратно — в самый полдень, когда до солнца так близко. Но копье раскалилось, и я отдал его Окирроэ в волны, чтобы его остудить.