– Купца Чайку вы убили вместе с женой. – Горн спокойным голосом засвидетельствовал, что он хорошо проинформирован и что знает, в чем дело. – Йохан Клюгер и вся его семья погибли в пожаре, в доме, который вы подожгли, предварительно заблокировав двери и окна.
– Бывало и так, – сухо подтвердил ренегат. – Но редко. Обычно караулили одиноких…
– Как моего брата. – Рейневан удивился своему спокойствию. – Расскажи мне об этом убийстве. Ты ведь принимал в нем участие?
– Ну, принимал… – В подсиненных глазах Шиллинга блеснуло что-то странное. – Но… Вы должны знать… Я был под действием гханджьи и гашш’иша, мы все были, как обычно. В таком состоянии не понимаешь, сон ли это или явь… Но не я проколол вашего брата, господин Беляу. Не вру. Чтобы вас в этом убедить, признаюсь, что проколоть хотел, но попросту я к нему не протиснулся. Было нас тогда восемь, Грелленорт девятый. Он, Грелленорт, ударил первым.
– Брат… – Рейневан проглотил слюну. – Он умер быстро?
– Нет.
– Всегда ли вы ездили убивать под командованием Грелленорта? – Горн решил, что пора вмешаться и изменить тему. – Я знаю, что он иногда убивал сам. Собственноручно.
– Ему это нравилось, – скривил губы ренегат. – Но самое главное состояло в том, чтобы направить подозрения на кого-то другого. Или посеять страх, что будто бы это какая-то нечистая сила убивает купцов. как-то было, в 1425, после Снежной Богородицы, Грелленорт приказал нам прикончить римарского мастера в Нисе, забыл, как его звали, после этого тут же быстро ехать под Свидницу и убить купца Ноймаркта. Он же, Греленорт, в это же время собственной рукой укокошил некоего Пфефферкорна в притворе немодлинской церкви и сразу после этого – рыцаря Альбрехта Барта под Стшелином. Ну, и верил народец, что это дело рук лукавого или того, кто с дьяволом в сговоре. А это и требовалось.
– Под Старый Велислав, – сказал Горн, – Грелленорт привел десяток Всадников. Кроме тебя, трусливо унесшего ноги, никто в битве головы не снес. Сколько осталось в Сенсенберге?
– Я не уносил ноги и я не трус, – неожиданно резво отреагировал Бруно Шиллинг. – Я бросил Грелленорта, потому что давно вынашивал этот план и только ждал подходящего случая. Потому что с меня достаточно было всех этих преступлений. Потому что я испугался наказанья Божьего. Потому что нам Грелленорт приказывал кричать «Adsumus» и «Veni ad nos». И мы кричали. Выкрикивали, убивая «In nomine Tuo!». А когда приходило протрезвление после гханджьи, становилось страшно. Перед Божьим возмездием за кощунство. И я решился все бросить… Бросить и искупить… Я не полностью и окончательно плохой…
«Врет», – подумал Рейневан, а глаза и голова его вдруг наполнились видениями, видениями четкими и беспощадно ясными. Придушенный крик, кровь, отблески пожара на клинке, отображение перекошенного лица Шиллинга на полированной стали, его жестокий хохот. Опять кровь, ручейком стекающая на стремена и вставленные в них шиповидные железные сабатоны, опять пожар, опять хохот, мерзкая ругань, мечи, секущие по рукам, которые цепляются за горящее, пышущее жаром окно.
«Врет, – вздрогнул Рейневан. – Врет. Он полностью и окончательно плохой. Только таких притягивает Сенсенберг и чары Грелленорта».
– Врешь, Шиллинг, – сказал бесстрастно Горн. – Но я не о том спрашивал. Сколько всадников осталось в Сенсенберге?
– Максимум десять. Но скоро Грелленорт будет иметь в своем распоряжении столько, сколько ему надо. Если уже не имеет. У него для этого есть способ.
– Какой?
Ренегат открыл рот, хотел что-то сказать, но запнулся. Кинул глазом на Рейневана, быстро отвел взгляд.
– Он притягивает, господин Горн. Притягивает к себе… некоторых. Манит, будто… Ну… как…
– Как пламя бабочек?
– Да, именно так.
Поход, который совинецкий гарнизон совершил куда-то на юг, должно быть, получился удачным и выгодным. Кнехты вернулись веселыми и теперь развеселялись еще больше. Некоторые, судя по несвязной речи и пению, были даже готовы веселиться до потери сознания.
Tři věci na světěhojí vštcky rány:vínečko, panenkaa sáček nacpaný! [88]
– Горн?
– Слушаю тебя, Рейнмар.
– Каким образом ты узнал о дезертирстве Шиллинга? И о том, что Унгерат держит его и хочет обменять на сына?
– У меня есть свои источники.
– Ты очень лаконичен. Больше ни о чем не спрошу.
– И хорошо.
– Вместо вопроса утверждаю: Шиллинг был единственной причиной твоей акции над Ользой.
– Естественно, – равнодушно признался Горн после непродолжительной тишины, прерываемой уханьем сов. – Для меня. Для остальных причиною был Кохловский. Если б не Кохловский, я не получил бы от Корыбута ни людей с Одр, ни денег. Кохловский – это важная фигура в торговле оружием. А смена политического цвета и стороны Яном из Краваж было весьма счастливым стечением обстоятельств, ничем больше. О тебе же, чтобы упредить твой следующий вопрос, я даже и не знал. Но обрадовался, когда увидел.
– Любезно с твоей стороны.
Отголоски с подворья стихали. Немногочисленные чуть потрезвее бургманы еще пели. Но в репертуаре начали преобладать куплеты как-то менее жизнерадостные.
Ze země jsem na zem přišel,na zemi jsem rozum nášel,po ní chodím jako pán,do ní budu zakopán…[89]
– Горн?
– Слушаю тебя, Рейнмар.
– Я не знаю твоих планов относительно этого. Но считаю…
– Скажи мне, что ты считаешь.
– Считаю, что все, что мы знаем о Перферро, мы должны сохранить в тайне. Мы не имеем понятия, кого могли отравить, а даже если бы и знали, не имели бы возможности помочь. Если же разнесутся слухи об отраве, воцарится сумятица, паника, страх, черт его знает, какие это может иметь последствия. Мы должны молчать.
– Ты читаешь мои мысли.
– Об этом Перферро знаем мы оба и Шиллинг. Шиллинг, как я полагаю, не покинет Совинец. Не выйдет отсюда, чтобы рассказывать.
– Правильно полагаешь.
– Несмотря на данное ему обещание?
– Несмотря. В чем, собственно, дело, Рейневан? Не спроста же ты завел этот разговор.
– Ты попросил меня помочь, я помог. Прошла, считай неделя. Ты не допрашиваешь уже Шиллинга о делах, связанных с магией. Мне же каждый день, каждый час, проведенный в Совиньце, напоминает, что где-то там далеко в неволе Ютта ожидает спасения. Поэтому я намерен ехать. В ближайшее время. Успокоив тебя для начала. Все, что я здесь узнал, особенно о Перферро, сохраню в тайне, никому и никогда этого не открою.
Горн молчал долго, производя впечатление человека, заслушавшегося уханьем сов.
– Не откроешь, говоришь. Это хорошо, Рейнмар. Меня это очень радует. Спокойной ночи.
Зима совсем, как казалось, уже уступила место весне. И не было похоже, чтобы она хотела за это место бороться. Был день святых Кирилла и Мефодия, восьмое марта Anno Incarnationis Domini 1429.
Горн ожидал Рейневана в охотничьей комнате Совиньца, украшенной многочисленными охотничьими трофеями.
– Мы выезжаем, – начал без вступлений Рейневан, когда они вошли. – Уже сегодня. Шарлей и Самсон укладывают вьюки.
Горн молчал долго.
– Я намерен, – наконец заговорил он, – атаковать, захватить и сжечь Сенсенберг. Намерен уничтожить до последнего Черных Всадников. Намерен уничтожить Биркарта Грелленорта, предварительно использовав его для дискредитации и уничтожения Конрада из Олесницы, епископа Вроцлава. Говорю тебе об этом, чтобы ты знал о моих намерениях, хотя и так, вероятно, ты о них догадывался по тем вопросам, которые я задавал Шиллингу. И спрашиваю прямо: ты хочешь принять в этом участие? Быть при этом. И внести свой вклад?
– Нет.
– Нет?
– До освобождения Ютты – нет. Ютта для меня важнее. Важнее всего, понимаешь?
– Понимаю. А сейчас кое-что тебе скажу. Послушай. И постарайся понять меня.
– Горн, я…
– Послушай, – начал Горн. – Я не Горн, и не Урбан. Придуманное имя, придуманная фамилия. В действительности меня зовут Рот. Бернгард Рот. Моя мать была Маргарита Рот, бегинка из свидницкого бегинария. Мою мать убил Конрад, нынешний епископ Вроцлава.
Что происходило в Силезии с бегардами и бегинками, ты, несомненно, знаешь. Едва прошло три года после того, как Вьеннский собор объявил их еретиками, епископ Генрих из Вежбна устроил большую охоту. На скорую руку созванный доминиканско-францисканский трибунал подверг пыткам и послал на костер более полусотни мужчин, женщин и детей. Несмотря на это, бегарды сохранились, их не сумели истребить также во время последующих волн преследований, в 1330, когда буйствовал Швенкефельд, и в 1372, когда к нам пришла Черная Смерть. Костры пылали, бегарды держались. Когда в 1393 году предприняли очередную травлю, моей матери было четырнадцать лет. Она продержалась до тех пор, возможно, потому, что была в бегинарии не очень заметной, мало бросалась в глаза, день и ночь трудясь в госпитале Святого Михаила.