Читать интересную книгу Идол - Ксения Спынь

Рита подняла голову. В ночном густо-синем небе зажигались звёзды, и среди них одна — самая яркая — вспыхнула над её головой. И эта путеводная звезда сказала Рите: восстать.

Протесту должно быть. И если больше никто не решается его начать, она должна возглавить восстание.

«Я это сделаю, — сказала она. — Потому что я фройляйн Рита».

51-60

51.

Она поднялась с земли, выпрямилась и сказала:

— Завтра мы устраиваем митинг. Я его организую.

Поначалу показалось, что её некому услышать: только холод и пустота остались в старом парке, да ещё наверху мерцает призрачный звёздный свет, и ни человека вокруг. Но это было не так.

Люди вынырнули из дальних теней и подошли к Рите с мимолётными вопросами: «Что? Вы серьёзно?» Рита не отвечала: они и так прекрасно услышали, что она сказала. Просто делают вид, что сомневаются, так же, как до того делали вид, что их здесь нет.

Холодный ночной воздух охранял молчание, тягучее и напряжённое молчание. Рита не повернулась ещё к людям, что полукругом собирались за её спиной. Она смотрела в тёмную синеву и ждала.

Наконец, звуки шагов затихли. Все, кто мог подойти, были уже здесь. Они стояли (Рита чувствовала это), сами внимание, готовые ждать хоть вечно. Рита развернулась и взглянула на удивлённые и немного испуганные людские лица, по которым пробегали скользящие тени.

— Но послушайте, фройляйн, это чистое безумие! — начал Бобров. — Вы только сломаете себе всю судьбу. Что бы вы ни говорили сейчас, но, вполне возможно, через несколько лет вам захочется нормальной спокойной жизни, у вас ведь ещё есть шанс завести семью, пожить, как все люди…

— Молчать! — на щеках Риты вспыхнуло два красных пятна. — Я не для того попёрла против системы, когда пошла в свободные танцовщицы вместо вуза, чтобы теперь стать «как все люди». Моя жизнь никогда не будет тихой и спокойной — никогда!

Что это: как будто они испугались её — или за неё? Рите казалось: на неё смотрят с тревогой и скрытым сожалением, как на душевнобольную. Или нет — лица плавали в ночных тенях, и выражения их размывались.

— Кто со мной? — спросила Рита, подняв глаза кверху, чтобы не смотреть ни на кого из стоящих. Их решение — пусть сами его принимают. Но прошла, наверно, минута, а никто так и не решился вставить свой голос во всеобщую тишину. Рита перевела взгляд на людей перед собой. Они по-прежнему стояли полукругом и смотрели на неё, не сводя глаз. Никто не хотел говорить.

— Хорошо, — она раздражённо кивнула. — Если больше никто не пойдёт, я пойду одна. Это будет моё маленькое личное восстание. — Теребя платье, Рита попятилась назад, к воротам. Это движение вызвало мгновенный импульс среди стоящих: они потянулись за ней, будто в попытке удержать.

— Моё! — Рита возмущённо блеснула глазами. — Что такое? Имею право!

Остановленные огнём, они замерли, но и Рита больше не собиралась никуда идти. Полностью подавленная и вымотанная, она отвернулась к ограде. Все эти люди были с ней рядом только из жалости, — думалось ей. Они не верят ни одному её слову и ни одно её намерение не принимают всерьёз. Сейчас, когда на кон поставлены их жизни, это становится особенно заметно. Ничего, она и одна пойдёт против всего мира, но как же всё мерзко и гадко…

— Завтра я устрою митинг, — сказала она, констатируя факт. Сказала негромко и глухо, переходя на невнятное бормотание. — Будет ещё кто-то или нет — это не важно. На самом деле, ничего больше неважно. Но если бы вы пришли, это было бы хорошо.

Голос Риты сник и затерялся в необозримой темноте. Она уже сказала всё, что могла сказать. Оставшееся было за ними — её восторженными поклонниками.

— Кому это нужно, Рита? — послышался тихий шёпот Зенкина.

Она подняла голову:

— Мне. Мне это нужно.

Может быть, иногда искреннее признание — последний аргумент; может быть, открытый взгляд глаза в глаза порой убеждает сильнее всех призывов и объяснений; может быть, нет. Рита этого не знала. Исчезли движения, даже игры света и тени перестали существовать: всё замерло. Минута, или пять, или час, выпали из отсчитываемого течения времени.

Вверху, над ними, опять ярко вспыхнула звезда.

— Ну что? Вы со мной? — спросила Рита.

— Я да, — сказал Зенкин.

— Я тоже, — отозвался Редисов.

— И я, — подхватил Бобров. «И я, и я», — раздавалось вновь и вновь. Все, кто находился в полукруге, присоединялись — один за другим. Безоговорочно и без сомнений — они подписались на её авантюру. Внутренне Рита ликовала: она знала, что так и будет, она так и думала. Может быть, им действительно не хватило бы смелости на открытый протест, но за своей богиней они пойдут куда угодно. Здесь Рита могла помериться и с самим идолом.

Она окинула взглядом людей перед собой. Каждый из них уже успел сказать: «И я! И я тоже!» Или… почти каждый. Рита устремила взгляд на пожилого художника: тот, кажется, ничего не сказал.

Вивитов развёл руками:

— Нет, — ответил он на немой вопрос. — Я надеюсь, вы правильно поймёте меня, фройляйн. Я уже староват для таких дел. Но, если позволите, буду наблюдать издалека и мысленно пребывать с вами.

Рита кивнула, как бы немного заторможено: она не нашлась сразу, что ответить, слишком уж странное предложение.

— И, разрешите дать один совет перед тем, как вы начнёте…

— Обойдусь, — бросила Рита (беззлобно, просто такой была её привычная реакция на советы).

— Нет-нет, я вас не отговариваю, — заверил Вивитов. — Просто на вашем месте… был бы осторожнее.

Рита задумалась ненадолго, коротко кивнула. Отчего бы и нет: она признавала, что осторожность не была бы лишней для них. Но самой соблюдать осторожность ей не хотелось.

Вивитов совсем по-мальчишески, с хитрецой улыбнулся им всем:

— И пусть вам повезёт. Удачи!

52.

Потёмки вне времени и пространства поглотили всё, без остатка, безвозвратно; они не для того, чтобы исчезнуть — нет-нет, всего лишь ночь, но что за ночь. Ночь ночей, протяжная и бездонная. Просто мрак опустился — сейчас и навечно; время не движется, а как ему двигаться, если его нет, времени нет, а значит, нет конца — неизбывная темнота и глушь. Ему казалось: он слышит, как бьётся его сердце — ага, его, он есть. Только вокруг ничего.

Мир, оказывается, — это тёмный прямоугольник на стене, который единственный виден шарящим вокруг глазам, страшный беззвучный воздух и этот неподвижный прямоугольник — всё. Ещё есть он сам. (Не надо дополнительно выяснять, кто и что, не надо копаться в проблемах значений, он же точно знает, что он — это он, что ещё надо, всё предельно ясно и очевидно). А вот чего хочет мир вокруг и что собирается делать — это загадка, и страшен как ответ на неё, так и отсутствие ответа. Мир не скажет и даже не намекнёт: мир молчит и смотрит огромными жёлтыми глазами (откуда жёлтые глаза? ей-богу, здесь нет ничего жёлтого), мир тихо открывает пасть, разверстую пасть, полную зубов, или это мерещится, всё слишком открыто, слишком обширное пространство разматывается перед взором, как лента — из окна видно далеко-далеко (окно? где? его ведь не было, непонятно, почему, но откуда-то помнится, что окна не должно быть), так страшно без звуков, хоть какой-нибудь коротенький стук! Кузнечики стрекочут — замечательно, какое облегчение, кузнечики за окном — живые, здесь кто-то ещё живой, помимо него, только тревожно, что-то здесь не ладно, неправильно — звук не отсюда, не для этой обстановки; страшный мир — совсем несвязный, бессмысленный, существующий вопреки, или это чья-то злая игра, иллюзия с разоблачением в конце?

Он испугался напавшей мысли; сознание беспокойно заметалось туда и сюда, провалилось куда-то, в неясную глубь.

Где-то далеко отсюда идёт снег — странно рыхлый, болезненный, испорченная серая мука, которую зачем-то высыпали на землю и деревья; снегу не дали лежать гладким полотном — в нём провалы и лунки, впадины, выбоины, и где-то там скачет белый заяц с тёмными пятнами на кончиках ушей, несётся, забывая, где он бегал, а где нет, в сотый раз проходя по одной и той же петле в надежде запутать след, заяц мчится, выбрасывая длинные ноги параллельно земле, когда его кренит на повороте, заяц наклоняется вбок на бегу, вытягивается по диагонали и думает, что убегает, что сейчас затеряется в далёких серых снегах.

Но у зайца не получилось отдалиться и оставить преследователей позади. Погоня близко.

Кровь так ярко выглядит на снегу…

Это только его собственный бред, ничего не было на самом деле. Больное воображение что-то лопочет в беспамятстве, вытрясенное и скрученное за несколько недель, превращённое в непонятную мятую тряпку, натыкается на дикие образы, оставленные в нём по случайности, ужасается, мечется в страхе и бредит дальше. Ему не помешать.

Он не может помешать собственному воображению — нонсенс! Да когда это было такое? Но расклад сил переменился, и преимущество на чужой стороне: воображение заняло почти всё, почти весь организм, такой незнакомый и непослушный, всё тело и даже голова — едино и бесконтрольно, оно всё отдельно от него. Его организм — это не он, это даже против него. Он — только в маленькой области внутри головы, в далёком, от всего удалённом центре, и в явном меньшинстве. Он — трезвый разум — наблюдает и даже почти понимает, но сделать ничего не может: его просто не послушают. Бессильно хочет он прекратить безобразие и не может: ненормальное состояние не кончается.