сейчас, с утра. Фаликовский быстро говорил — вполголоса, доверительно, с повторами «ты понимаешь?», со вздохами и с матом, Ахилл же, зная своих негодяев десятиклассников, так и рисовал себе картинку за картинкой, будто сейчас ему пересказывалась история, ему уже известная.
Истории этой сами ее участники дали название «Утро стрелецкой казни». Как известно, картина Сурикова изображает утро перед казнью стрельцов, а не после нее; кажется непонятным, почему «стрелецкой», почему «казни», если накануне со Славкой все окончилось благополучно; но есть тут и другое: в «стрелецкой» есть «стрелять», и тут, как видно, одноклассники Славки подсознательно связали со стрельцами непрозвучавший выстрел, а несвершившееся самоубийство — со смертной казнью.
События «Утра стрелецкой казни» начались с того момента, когда учащиеся 10-го «А» входили в свой класс со второй перемены и Вячеслав Маронов ударил по щеке Валерию Образцову. Это было чем-то совершенно неожиданным, потому что всю перемену, как и предыдущую, они проговорили, стоя в коридоре у окна, и, как все видели, их разговор, хотя и был, конечно, серьезным, не предвещал оплеухи — громкой и какой-то безобразной: Славка вошел в класс, за ним шла Лерка, он приостановился, подумал как будто, потоптавшись на месте, повернулся назад и ударил Лерку так, что она чуть не упала. Всю сцену тоже видели все, так как эта пара, естественно, приковывала к себе непрерывное внимание классного населения. Вчера с утра разнесся слух, будто Музыкант, как звали Маронова, застрелился, и из-за этого классы почти не занимались, школьники жужжали и изводили расспросами учителей, здорово перепуганных. Обсуждалось также отсутствие Образцовой. Потом, уже на четвертом уроке, пошла гулять весть, что Славка тяжело себя ранил, почти что до смерти, и, может, выживет, а может, и умрет; затем, к концу шестого часа, стали говорить уж о совсем неинтересном и разочаровывающем, — что он и не стрелялся вовсе, а только прогулял, удрал из дому, был пойман, и, добавляли остряки, теперь везут Маронова, как Пугачева, в клетке через Москву. Сегодня же Славка и Лерка явились парой, голубчики, и всем было понятно, что все-таки вчера происходило что-то — и с Мароновым, и с Образцовой, но только что узнаешь-то? — не спросишь же: «Эй, Славка, ты стрелялся? из-за Лерки, да?» — они же, эта парочка, шептались обе перемены в стороне от всех, и все со стороны на них смотрели. И вдруг — оплеуха.
Хуже всего было то, что в этот момент в класс входил и Сталинист — учитель истории, огородное пугало в этом питомнике свободомыслия.
— Что такое?! — вскричал он. — Вы?! Маронов? Из класса! Немедленно!
Славка не двигался. Лерка стояла напротив него и смотрела ему в глаза, чуть растянув подобием улыбки свои красивые губы.
— Я вам сказал, Маронов! — продолжал истерично кричать Сталинист. Поскольку был он секретарь парткома, вчерашняя весть о самоубийстве школьника перепугала его сильнее, чем других, и вот теперь ему явился повод отыграться за недавний страх. — К директору! Со мной! Вы слышите?!
Но Славка не слышал. Бледный, горбясь и ничего вокруг себя не видя, пошел он по проходу между столами на свое место и сел.
— К директору не нужно, — сказали от окна.
— Это мне знать! — на том же крике ответил историк. — Маронов!
— Не трогайте его, — сказали еще откуда-то.
— Я настаиваю!
— Начинайте лучше урок, — посоветовали ему.
— Вы мне указываете! В таких условиях! Я отказываюсь! Так вести урок невозможно!
— И не надо, не надо, — сказали ему успокаивающе.
— Что-о-о?! — взревел Сталинист.
— …о-о-о?! — ответил ему хорошо спевшийся унисон. Так они применили на деле игру, придуманную Ахиллом: эхом повторять слова и звуки, точно имитируя их высоту и тембр.
— Перестать!!!
— …ать!!!
— Ну, знаете! — воскликнул историк.
И на единодушном «аете!» выскочил в коридор.
Класс неторопливо и нешумно начал рассаживаться. Раскрывали учебники, ждали, что историк вот-вот вернется — один или с директором: последует общий формальный выговор — мол, ваше поведение недопустимо, важнее всего учебный процесс, но дисциплину нужно соблюдать, — и урок продолжится. Но не появлялся никто. Стало слишком тихо. И оказалось, что все головы повернуты в одну сторону, — туда, где друг за другом сидели Маронов и Образцова. Сгустилось в этой части класса нечто притягательное, магнетизм оттуда исходил слишком сильный, аура вокруг их двух фигур мерцала, излучала импульсы, и два демона — любви и смерти — медленно парили там, над ними.
Неожиданно Лерка встала, торопливо достигла доски и диковато, как лесное быстрое животное, осмотрелась. Глаза ее блестели тоже диким, животным огнем.
— У меня поручение! — быстро сказала она. — Нужно было исполнить его вчера, но я… я вчера пропустила, сегодня поэтому! Вот. Слушайте! — Держа перед собою несколько исписанных листков, она стала громко, с аффектацией произносить: — «Поручаю тебе эту миссию! чтобы все знали! из-за чего я это сделал! В общем, у моих лежит записка! ДОМА ЛОЖЬ! В ШКОЛЕ ЛОЖЬ! ВСЮДУ ЛОЖЬ!» — Пауза. С грохотом, споткнувшись, Славка бросился вдоль прохода — ВЯЧЕСЛАВ! — к доске, сидевшие по сторонам его схватили, он вырывался, а Лерка высоко взлетевшим голосом продолжала: — «Так там написано! Зачитай в классе! Чтобы не трепались зря! И пусть не делают из меня психа! Я в полном порядке! То, что я написал, и есть правда!»
— Заткнись, идиотка! — крикнул Славка.
— Не ори, — зло ответила Лерка. — Я уже кончила. — И пошла назад по проходу, прямо на Славку, задирая голову и глядя с вызовом ему в глаза, как будто говорила: ну, ударь, ударь еще раз! Что, не хочешь? Подошла к нему вплотную, грудь в грудь, и подняла к его лицу листки, которые держала:
— На. Порви сам.
Он резко выхватил у нее листки и, скомкав, стал заталкивать их в карман куртки. Лерка меж тем прошла мимо. Славку освободили, он сказал: «Болваны», — и, успокаиваясь, но еще со злобой посматривая на Лерку, отправился за свой стол.
Опять настала в классе тишина, но этого здесь не любили — здесь не переносили тишину, молчание, тоску и мрак, — ведь всем-то было по шестнадцать, — и кто-то произнес сочувственно:
— А это верно, Музыкант. Как-как? «Все — ложь»?
— Нет-нет! Не так! Все по-другому! — посыпалось со всех сторон, и было снова отчетливо сказано: «дома ложь, в школе ложь, всюду ложь». В них это входило. Вернее, в них это было и раньше, теперь же входили в них эти слова и соединялись внутри их сознания с тем ощущением жизни, какое в них взрастало год от году вместе с «жизненным опытом», — и он-то, этот опыт, был теперь так ловко обозначен этим умницей и