Читать интересную книгу История русского романа. Том 1 - Коллектив авторов

Война 1812 года поставила перед Ф. Н. Глинкой, как и перед другими будущими декабристами, вопрос о роли народных масс в исторической жизни России, о нетерпимости их крепостнического угнетения, о силе народного патриотизма и антинациональной сущности самодержавия, о народной стихии русского национального характера. Все эти вопросы, в той или другой форме, нашли свое выражение и освещение, не всегда, правда, последовательное, в других частях «Писем русского офицера», из которых вторая и третья посвящены «путешествию» по России (Тверь, Москва, Киев) в канун Отечественной войны 1812 года, а части четвертая — восьмая — событиям последней. Пожалуй, самое замечательное в «Письмах русского офицера» — это попытка осмыслить, посредством «мирного» путешествия автора, героические события 1812 года в свете широкой перспективы социальной и исторической жизни России, раскрыть богатство национального характера русского народа, народным патриотизмом объяснить победу России над наполеоновской Францией. В написанном в форме письма «К другу моему» предисловии ко второй части Глинка подчеркивает, что его «мысли, замечания и рассуждения… во время поездки в разные места Тверской губернии, в Москву и в Киев» вместе с письмами «о походе 1805 и 1806 годов» и «об отечественной войне 1812 и о заграничной 1813 года войне» «составят одно целое». «Сие второе сочинение, — говорит Глинка о своем «путешествии по России», — должно быть непременно в общей связи с первым и последним. Оно непосредственно обращает внимание на то время, которое предшествовало великим бурям и волнениям, постигшим отечество наше».[116] Широта этого замысла для своего времени поистине изумительна. В какой‑то мере она предвосхищает замысел «Войны и мира», открывая путь к широким социально — историческим обобщениям, которые составляют одну из отличительных черт русского реалистического романа, и эпопеи Толстого прежде всего.

И в «путешествии» Глинка не порывает со стилистическими традициями Карамзина, но основное содержание его мысли отмечено уже несомненным идейным влиянием Радищева. Не случайно, что и места «путешествия» Глинки во многом те же самые, что и «Путешествия из Петербурга в Москву» Радищева. Под несомненным влиянием последнего, в форме «сна» автора (но одновременно и в карамзинской форме исторического «воспоминания»), написана глава «Село Едимово и Отрочь монастырь», иносказательно направленная против самодержавного деспотизма и произвола.

Содержание «путешествия» Глинки весьма разнообразно. Тут и описание различных «неустройств» русской жизни, начиная от плохих дорог и кончая жестокими и бесхозяйственными помещиками, и биографии талантливых изобретателей — самоучек из мещан и купцов, и рассуждения о поэзии, о нравственном превосходстве простой и умеренной жизни над жизнью владельцев «пышных палат и дворцов», и беседы с крестьянами, готовыми в случае нужды «встать как один» на защиту отечества, и многое другое. И всё же в «путешествии» еще нет мысли о народном характере войны 1812 года, тем более, что в описании ее хода Глинка не преодолевает манеры военных записок тех лет, в основном посвященных внешнему описанию различных сражений и их отдельных, наиболее прославленных участников.

Новое понимание проблем национальной самобытности русской жизни и истории, а тем самым и новое понимание задач исторического повествования, продиктованные событиями 1812 года, неизмеримо полнее и глубже выражены Ф. Н. Глинкой в «Письмах к другу» (1816–1817). «Иноземцы с униженною покорностию отпирали богатые замки и приветствовали в роскошных палатах вооруженных грабителей Европы; русский бился до смерти на пороге дымной хижины своей».[117] В этих словах Глинки из его «первого письма» об истории 1812 года выражено уже и декабристское ее понимание, и вставшая перед декабристами проблема специфики русского национального, народного характера. История войны 1812 года мыслится автором теперь как правдивая летопись событий и нелицеприятный суд над ними. Глинка призывает будущего историка держать «на верном счету» не только «благородные порывы» участников и современ

15

ников войны, но и их «мелкие страсти», и, обращаясь к ним, говорит: «… новые, ни лестью, ни порицанием не ослепленные люди, развернув таинственный свиток, заключающий все малейшие оттенки добродетелей и пороков ваших, узнают то, чего не ведали мы, и тогда только каждому из вас назначится приличное и никогда уже неизменное место в бытописании времен».[118] Так, наряду с выявлением народно — патриотического характера Отечественной войны, выдвигается задача и критической оценки, пересмотра лавровых венков, раздаваемых официальной версией. Эта задача в полной мере и была осуществлена Толстым.

«Письмами русского офицера» открывается серия декабристских «путешествий» и «писем», написанных в конце 10–х и в начале 20–х годов Таковы письма М. Ф. Орлова к Д. П. Бутурлину, не дошедший до нас дневник поездки Г. С. Батенькова из Москвы в Петербург, «Письма к другу в Германию», приписываемые А. Д. Улыбышеву, «Рассуждение о рабстве крестьян» В. Ф. Раевского, «Поездка в Ревель» А. А. Бестужева и некоторые другие произведения декабристской публицистики.[119] Идущее от Радищева критическое, обличительное изображение крепостнических порядков сочетается в этих произведениях с национальной тематикой исторических «воспоминаний», «замечаний», а отчасти и повестей («Марфа Посадница») Карамзина. Однако в целом по своему критическому пафосу и конкретности описаний все же «письма» и «путешествия» декабристов значительно ближе Радищеву, чем Карамзину.

Декабристская эпистолярная литература подготовляла почву для той деформации созданных Карамзиным форм исторического повествования, которые они претерпели в исторических повестях декабристов. Ближе всех к Карамзину остается новесть Ф. Н. Глинки «Зиновий Богдан Хмельницкий, или Освобожденная Малороссия» (1819). Истории в ней, пожалуй, меньше, чем в повестях Карамзина. Но образ Богдана Хмельницкого, пламенного борца за национальную независимость, открывает созданную декабристами галерею образов национально — исторических, гражданственных героев и в какой‑то мере соотносится с образом Тараса Бульбы.

Ранняя новгородская повесть А. А. Бестужева «Роман и Ольга» (1821), опираясь в целом на опыт Карамзина, автора «Марфы Посадницы», резко отличается от нее широким использованием фольклорных, былинных мотивов и образов. Последующие исторические повести

А. А. Бестужева, написанные в первой половине 20–х годов на материале ливонской истории, — «Замок Венден» (1821), «Замок Нейгаузен» (1824), «Ревельский турнир» (1824), «Замок Эйзен» (1825) — по своему активноантифеодальному, обличительному и в то же время романтическому характеру выходят за пределы карамзинской традиции, приближаются к историческому роману нового типа, получившему широкое распространение в русской литературе конца 20–30–х годов.

7

Вне сферы влияния Карамзина и в существенно ином направлении развивалась одна из важных линий русской литературы первой четверти

XIX века — нравоописательная сатирическая гроза. Наиболее значительными ее достижениями были романы В. Т. Нарежного (1780–1825).

Силу этого направления, продолжавшего идейно — художественные традиции XVIII века, составляли его несомненный демократизм, внимание к реальному быту, критический, обличительный пафос. В то же время важнейшее завоевание художественной прозы Карамзина — ее психологизм — осталось вне поля зрения Нарежного и других романистов — нраво- описателей начала XIX века.

Важнейшим завоеванием демократической, «низовой» литературы XVIII века было обращение к повседневному быту и нравам русского общества. На этой почве возникают «Пригожая повариха» М. Д. Чулкова, повествовательная проза В. А. Левшина. Параллельно этому на страницах русских журналов, в особенности сатирических, печатается разнообразный и богатейший нравоописательный материал. «Низовая», демократическая проза в различных ее жанрах подготовила появление русского романа нравов XIX века.

Нравоописательные романы В. Т. Нарежного, первый из которых — «Российский Жилблаз» — появился в 1814 году, были во многом промежуточным звеном между нравоописательной прозой XVIII века, с одной стороны, творчеством Гоголя и позднейшим гоголевским направлением, с другой.

Современники Нарежного, как правило, недооценивали значение его романов. Воспитанные на классических, сентиментальных или романтических образцах, они были склонны считать «высокой» литературой, в первую очередь, оду, эпопею, трагедию, сентиментальную повесть, позднее — романтическую поэму. Романы Нарежного с их авантюрной фабулой, вниманием к повседневному «низкому» быту, любовью к гротеску, грубоватыми комическими эпизодами противоречили традиционным нормам классической и романтической эстетики начала XIX века. Лишь поворот русской литературы в 30–40–е годы к реализму и, в особенности, творчество Гоголя позволили критике и историко — литературной науке по достоинству оценить значение Нарежного — романиста. Верная историко- литературная оценка Нарежного была дана впервые В. Г. Белинским. В глазах позднейших поколений Нарежный занял место одного из предшественников Гоголя в истории русской повествовательной прозы.