Ни одна из этих версий не вызвала у Барбароссы и тени интереса. Ковены грызут друг друга испокон веков и причин делать это у них обыкновенно чуть больше, чем звезд на небосклоне ясной зимней ночью. Делят сферы влияния и границы угодий, вымещают друг на друге обиды за мнимые или явственные оскорбления, тешат свое самолюбие, проверяют чужую силу… Пока дело не касается «Сучьей Баталии» и ее интересов, это исключительно их дело, в которое она вмешиваться не станет.
Мясные ряды выглядели так, как выглядят улицы прибрежного городка, по которым прошла тяжелая, сметающая все на своем пути, волна. Прилавки, оказавшиеся на пути у бегущих, были разметаны или разбиты, обратившись нагромождениями досок, среди которых, глухо ругаясь и призывая себе на голову все кары ада, суетились незадачливые хозяева. Кто-то уже промывал колодезной водой перепачканный в земле товар, кто-то тщетно пытался вернуть прежний вид растоптанной требухе, едва не превратившейся в паштет. Грузная Ангелика-Белошвейка ползала на коленях в пыли, собирая в грязный фартук слизкие комки, ласково вынимая их из стеклянного крошева и всхлипывая над ними, точно безутешная мать:
— Ах вы мои кровиночки, мои ненаглядные. Потоптала вас сучья погань, но то ничего… Мы вас выправим, мы вас починим, мы вас в парном молоке искупаем… Потерпите немного, мои крохи, скоро мы…
— Барби!
Барбаросса напряглась, «Скромница» чуть было не скользнула сама собой на пальцы. Но Котейшество не предупреждала об опасности. Она показывала на что-то пальцем. На что-то лежащее между разгромленными прилавками и…
Блядская дрянь!
Она указывала на какой-то сморщенный серый комок, лежащий почти у самой канавы и похожий на непривычно большую сливу. Их ребенок! Их чертов с Котейшеством дохлый ребенок, за которого они отвалили двадцать монет!
Барбаросса ощутила, как по телу прошла колючая злая дрожь. Если его раздавили, если изувечили… К ее облегчению, мертвый плод пострадал совсем не так сильно, как можно было ожидать. Его стеклянный сосуд лопнул под чьими-то ногами, но сам он, хвала всем адским владыкам, отделался сравнительно легко. Одна из крохотных ручек оказалась раздавлена, торс вывернут под неестественным углом, да еще пара сочащихся несвежей сукровицей царапин поперек черепа. Ерунда. Котейшество заштопает его, как куклу, ей это не впервой. Главное — найти какую-нибудь банку, чтоб он не стух ненароком, пока они донесут его до Малого Замка. Может, бадья или ведро…
За гомоном рассерженных хозяев, потерявших свой товар, за воем Ангелики- Белошвейки, оплакивающей своих нерожденных детей, она слишком поздно расслышала новый звук, вплетшийся в гудящую разноголосицу потревоженного Руммельтауна. А расслышав, потеряла непростительно много времени, пытаясь сообразить, что он означает.
Быстрые резкие хлопки по воздуху, точно кто-то, вооружившись парой вееров, принялся ожесточенно ими хлопать, поднимая ветер. Вееров или… Перед ее лицом на брусчатку шлепнулось несколько омерзительно пахнущих клякс, кто-то торжествующе заверещал над самой головой, обдав ее потоком смрада и мелкого сора.
Гарпия опередила ее на два фута. Может, всего на полтора. Спикировав с такой скоростью, что чуть не сломала себе шею о брусчатку, гарпия мгновенно впилась своими лапами в мертвый плод, стиснув его с такой силой, что хрустнули тонкие кости, и, торжествующе хохоча, свечой взмыла вверх. Бросившаяся к ней Барбаросса, так и не успевшая достать кастет, лишь получила по лицу колючим, точно жестью окованным, крылом.
Хлопая крыльями, визгливо ругаясь и воя от восторга, гарпия втянулась между облаков, точно ловкое насекомое, шмыгнувшее в щель, и тотчас пропала. Опустив взгляд, Барбаросса нашла на брусчатке лишь несколько грязных серых перьев да крохотную раздавленную детскую ручонку. Такую маленькую, что на ее пальцах даже не успели возникнуть линии.
Где-то за ее спиной всхлипнула Котейшество. Пожалуй, стоило подойти к ней и обнять, чтобы не допустить рыданий. Или хотя бы мягко взять за руку, как она это обычно делала. Но Барбаросса не ощущала в себе достаточно сил для этого. Только лишь для того, чтобы тяжело сжимать кулаки, задрав голову в том направлении, где исчез меж облаков их с Котейшеством трофей.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Во имя герцога Абигора, подумала Барбаросса, бессильно сжимая и разжимая кулаки. Во имя архивладыки Белиала, властителя немецких земель. Во имя всех трахнутых демонов, владык и сеньоров Преисподней. Этот денек похож на кусок собачьего дерьма, в который ты угодила башмаком. Сколько ни скреби по брусчатке — вони меньше не станет…
Ангелика-Белошвейка, хозяйка злосчастного ребенка, которому так и не суждено было стать гомункулом, хлопотала возле прилавка, собирая на него те фрагменты своего жуткого богатства, которые не потеряли в толчее товарный вид. По меньшей мере полдюжины стеклянных плодов раскололось под чужими сапогами, но многие остались целы или были лишь немного помяты — охая и причитая, она расправляла эти злосчастные комочки, бережно стряхивая с них стеклянную пыль и стирая грязь. Точно заботливая мать, кудахчущая над своими детьми. Барбаросса ощутила липкий тошнотворный комок в глотке. Ей приходилось видеть немало адских порождений, некоторые из которых были достаточно отвратительны, чтобы сблевал даже опытный демонолог, но ни одно из них не выглядело столь же паскудно, как Ангелика-Белошвейка.
— Двадцать грошей.
— Что? — Ангелика-Белошвейка встрепенулась, не прекращая своей работы, — Чего изволите? Не слышу!
— Двадцать грошей, — холодно повторила Барбаросса, — Я бы хотела получить обратно свои деньги. Летающая сука прихватила вашего парнишку, так что соблаговолите вернуть мне монеты. Ручку можете оставить себе — сойдет на похлебку.
Рыхлый жир на шее Ангелики-Белошвейки колыхнулся, почти не изменив цвета. Может, едва-едва побледнел. Корсет, стискивающий ее безудержно разрастающееся чрево, в теплых водах которого плескался очередной житель стеклянной банки, беспокойно затрещал.
— Ах, это… Извиняюсь, извиняюсь… Покорнейше извиняюсь! — пробормотала она, выпрямляясь, вот только в голосе ее не слышалось никаких извиняющихся интонаций. Скорее, негромкое потрескивание сродни тому, что издавала ткань, — За ребятенка уплачено, госпожа ведьма, все честь по чести!
— Пусть о чести судят те, у кого она есть, — отчеканила Барбаросса, протягивая руку ладонью вверх, — Монеты.
Котейшейство осторожно дернула ее за плечо. Не ввязывайся, мол. Обойдемся. Иногда Барбаросса позволяла ей утянуть себя прочь от разыгрывающейся свары — иногда, но не очень часто. Речь шла не о чертовых принципах, плевать на принципы, речь шла об их чертовых монетах. Если они не вернут себе денег, другого гомункула можно и не искать — они все равно не смогут себе его позволить.
Ангелика-Белошвейка прижалась спиной к прилавку. Несмотря на то, что возрастом она превосходила Барбароссу самое малое вдвое, а весом — и втрое, она не горела желанием затевать ссору. Каждый в Броккенбурге знает, чего может стоить ссора с ведьмой. Но и с монетами расставаться не спешила. Небось уже припрятала их в какой-то потайной кошель меж нижних юбок.
А без этих денег… Барбаросса мгновенно поняла то, что еще не успела сообразить оглушенная толчеей Котейшество. Без этих денег гомункул им не светит. Тех жалких крох меди, что остались у них в кошельках, не хватит и на дохлого котенка, куда уж тут человеческий детеныш. Если они не вернут себе двадцать грошей, с мыслью о гомункуле можно распрощаться.
Остатка дня хватит им с Котти, чтобы найти пару веревок подходящей длины — и вздернутся в дровяном сарае позади Малого Замка.
— Ничего не могу поделать, — Ангелика-Белошвейка жеманно улыбнулась, раздвигая губы, похожие на полоски плохо вяленого мяса, — Таково правило Руммельтауна, госпожа ведьма. Ежли, значит, товар был отпущен, то никакой возможности возвернуть не допускается. Так полагается.
— Так полагается? — зловеще процедила Барбаросса, делая к ней шаг, не замечая дрогнувшей руки Котейшества на плече, — Значит, у тебя тут так полагается, да?.. Ах ты тифозная пизда, сейчас я покажу тебе, как тут полагается…