иерархического общества, которое идентифицирует себя с идеалом героической жизни, античное разделение стилей,
Stiltrennung, доминирует в греческой и латинской литературе и риторике, сталкиваясь с христианским реализмом, связанным с представлением о тварном мире и сложившимся по образцу Библии; в позднем Средневековье подобное разделение сочетается с иной формой разделения стилей, возникшей в куртуазной литературе. После того как ренессансные гуманисты заново открыли античную поэзию, разделение стилей вернуло себе главенствующую роль в западной литературной системе, в эпоху европейского классицизма его значение возросло и в конце концов ослабло и навсегда исчезло, когда благодаря современному реалистическому роману утвердился новый, миметический, демократический способ подражания действительности206. Опираясь на историю этой нормы, Ауэрбах построил единственную философию истории литературы, которая выдержала скептицизм нашей эпохи, столь внимательной к деталям и столь неспособной увидеть целое. Но если общая схема «Мимесиса» еще сохраняет силу, некоторые из общих положений книги необходимо поправить. Томас Павел прав, когда замечает, что Ауэрбах объединяет под названием
Stiltrennung две разные вещи: собственно разделение стилей и его последствия, которые следует рассматривать отдельно. Если принять за единственный исторический водораздел серьезный мимесис частной жизни, можно утверждать, что эллинистический роман и буколико-пасторальная литература почти на два тысячелетия опережают реализм Бальзака и Стендаля207; точно так же можно сказать, что задолго до современных романов, драм и стихотворений новая комедия или лирика в духе Горация повествовали (в среднем или благородном стиле, но в любом случае сохраняя серьезный тон) о частных событиях из жизни частных людей. Античное и классицистическое представление повседневной жизни от представления, знакомого нам благодаря реализму последних столетий, отличает не тон, а тенденция пропускать данные реальности через жанровый и стилистический фильтр, который заставляет избавляться от всего случайного, создавать типы, идеализировать детали, умалчивать о несовершенстве существования. В разделение стилей имплицитно заложена идея, что благородным и средним жанрам не подходит непосредственный, документальный мимесис реальности, место которого в комических жанрах, в безделках (nugae; [отсылка к Катуллу. –
Прим. пер.]), в стихах на случай. Впрочем, так называемый реализм комической литературы досовременной эпохи основан на форме миметического идеализма, представляющего собой зеркальное отражение того, на чем держатся благородные жанры, ведь низкий стиль изначально связан отнюдь не с эмпирическим наблюдением, а с попыткой выразить заранее существовавшее представление о мире и о людях. Как закон мимесиса, действующий в произведениях высокого стиля, подвергает цензуре все неблагородные, низкие подробности, так и закон комико-реалистических произведений не допускает элементов, несовместимых с его внутренней логикой: метод представления действительности, к которой оба они отсылают, является не индуктивным, а идеографическим208. Применяя эту общую схему к истории поэзии, мы можем сказать, что эмпирический автобиографизм последних столетий подразумевает такое же разрушение
Stiltrennung, какое мы встречаем в современном романе или в современной драме. С развитием этой новой формы стихотворные тексты оказываются способны серьезно, подробно, проблемно представлять повседневную жизнь частного лица. Прецеденты мне неизвестны: Катулл, также расширивший пространство элегического дистиха и эпиграммы, сохраняет ясное представление о жанровых различиях, он четко отделяет стиль и тематику ученых поэм (
carmina docta) от стиля и тем, подходящих для сочинений более низкого ранга.
Как известно, в созданной Ауэрбахом масштабной исторической картине серьезное представление повседневной жизни – элемент, отличающий современный мимесис от античного и классицистического. Спустя шесть лет после выхода своей выдающейся работы Ауэрбах ответил рецензентам в статье, появившейся в журнале «Romanische Forschungen»; говоря о непонимании, которое у некоторых читателей вызвало понятие «серьезное подражание действительности», он прибавил: «Возможно, лучше было бы назвать это „экзистенциальным реализмом“, однако я воздержался от использования столь современно звучащего выражения по отношению к явлению далекого прошлого»209. Я же считаю, что подобное понятие идеально описывает тип мимесиса, который обрел законченную форму только в последние столетия. Современная лирика добилась такой степени экзистенциального реализма, которой до современной эпохи удавалось достичь лишь случайно.
7. Ораторское искусство и солилоквий
Рассматривая длительный отрезок времени, можно уловить и другие, решающие различия – например, когда мы читаем «Увидеть бы тебя…» и задаемся вопросом, почему подобное стихотворение не могло быть написано на полтора века раньше. Как мы видели, водораздел связан с исключительно частной природой текста, в котором первое лицо словно обращается к себе самому, используя технику, с которой автобиографическая поэзия не была знакома до современной эпохи: прежде «я» могло рассказывать о своей частной жизни или о частной жизни своих собеседников, но никогда не произносило по-настоящему солипсический монолог. Стихотворения Катулла и лирика Горация нередко обращены к малоизвестному второму лицу, однако каждый пассаж монолога «я» остается понятным по сути; даже когда тексты отсылают к формам частной коммуникации, глубинные структуры высказывания остаются публичными, социальными. Хотя и до современной эпохи автобиографическая поэзия разрушала существенную безличностность Gesellschaftslyrik, она сохраняла связанное с ораторским искусством и театром устройство «общественной поэзии», словно субъективному содержанию еще не соответствовала подлинно личная форма и словно говорящий «я» персонаж, рассказывая о своей частной жизни, продолжал делать это перед видимой или невидимой публикой. Зато в стихотворениях последних двух столетий совершенно нормально встретить исключительно субъективные логические переходы, развитие мысли, которое приближает текст к частным письменным документам или к внутреннему монологу и которое позволяет изложить на бумаге анекдотические подробности случайной жизни. В одном из теоретических трудов, с которыми связан триумф теории экспрессивности, «Мысли о поэзии и ее разновидностях» (1833) Джона Стюарта Милля, солипсическая, антитеатральная природа высказывания становится отличительным знаком подлинной поэзии:
Красноречие подразумевает публику; на наш взгляд, особенность поэзии заключается в том, что поэт совершенно не осознает присутствия слушателя. Поэзия – это чувство, в котором признаешься себе самому в минуты одиночества и которое воплощается в символах, являющихся самыми верными выражениями чувства в той самой форме, в которой оно существует в уме поэта. Красноречие – это чувство, изливающееся на другие умы, пытаясь заручиться их пониманием, силящееся повлиять на их убеждения и подтолкнуть их к страсти или к действию.
Поэзия имеет природу солилоквия. Можно сказать, что напечатанная на бумаге и продаваемая в книжном магазине поэзия – солилоквий в церемониальном обличье, который произносят со сцены. Это так; но в подобном способе разговаривать с самим собой нет ничего абсурдного. То, что мы говорим самим себе, может быть позднее повторено другим; то, что мы сказали или сделали в одиночестве, может быть повторено, когда мы знаем, что на нас обращены чужие взгляды. Однако в произведении не должно быть заметно, что на нас обращены взгляды. <…> Когда выражение эмоций поэта или его проникнутых эмоциями мыслей одновременно проникнуто