Если рассматривать эту книгу как отчет о путешествиях, проделанных мною из-за болезни, то поездка на Кипр была первой из них. Путешествие в прошлое моего кровного отца и настоящее его родственников.
Я уже описывала ощущение, которое возникло у меня, когда я впервые увидела фотографию Эллен, — чувство, как будто я смотрю на солнце. Мое персональное солнце. Миг узнавания был так ярок, что ослепил меня.
То же было и с Кипром.
Я никогда не собиралась искать своего кровного отца. Правда. Но вот судьба сделала нежданный поворот, и я уже сижу в самолете, пробирающемся краем шлакового облака, которое развесил над Европой исландский вулкан. Лечу навстречу десяткам незнакомых людей. Чтобы представить им себя, незаконную дочь уже покойного человека, которым они всегда восхищались. Чтобы написать свою и переписать его жизнь.
Мое сердце и разум противились очевидному. Кто-то должен был быть со мной рядом, чтобы ущипнуть меня в нужный момент, чтобы засвидетельствовать реальность происходящего и сказать мне потом, что все это правда. Этим человеком была, как всегда, Нэнси.
Профессионал по связям с общественностью, Нэнси и сама стала бы прекрасным журналистом. Она помнит все. Во всех деталях. Со всеми особенностями. Каждый раз, когда она рассказывает какую-нибудь историю, в ней полно таких подробностей, о которых люди обычно забывают.
Знаете, есть такие машины с камерами, которые вращаются на триста шестьдесят градусов, они ездят по улицам и снимают города для гугловских карт?
То же самое делает и Нэнси, только в уме.
Она стала живым журналом нашего путешествия по Кипру. Запах освежителя воздуха в кабинете доктора, поблекшая шутка кого-то из кузенов — она все помнит.
Она не давала мне отвлекаться и фокусировала мое внимание на деталях: пурпурные цветы, которые никогда не вянут, ни живые, ни срезанные. Соус к сувлаки. Привкус морской соли в сухом средиземноморском воздухе.
Встреча с семьей Паноса переполнила меня чувствами. Нэнси вела за меня беседу, говорила, когда меня душили слезы, привезла подарки, о которых я, само собой, даже не подумала.
Это она помогла мне увидеть красоту Кипра. Его теплоту. Кипр полон свежести и солнечного света, как и все Средиземноморье, в наших мечтах; выстроенные террасами дома чередуются со скалистыми холмами. Сухой тропический оазис, так непохожий на удушливое и влажное пекло Флориды.
Но это возделанный рай. С апельсиновыми деревьями. Пальмами. Бугенвиллеей. Следами пребывания более десятка разных культур, которые за последнюю тысячу лет стремились сделать Кипр своим домом.
Перекресток. «Спасательная шлюпка Ближнего Востока», как выразился зять Суллы Авраам. Древнее место. Место, где можно копать и копать и все время находить что-то новое.
Спасибо Джорджу. Это он сделал возможной всю нашу поездку, он организовал для нас маршрут каждого дня. Он договорился о встречах с Суллой и другими родственниками. В точности объяснял нам, куда идти и когда, и предложил свой дом в качестве базы.
«Добро пожаловать, Нэнси и Сюзин» — было написано на растяжке перед домом рукой его восьмилетнего сына Стелиоса.
Дом Джорджа находится неподалеку от столицы Кипра, Никосии, это современное белоснежное строение, стоящее посреди золотого пшеничного поля. Для меня это и есть цвета Кипра: белый и золотой. Как солнце.
И синий, как Средиземное море. Множество оттенков синего.
Мы пообедали свежепойманной морской рыбой и запили ее вином. Джордж, как он сам шутил в одном из своих первых имейлов, был «все так же остроумен, ярок и чертовски привлекателен, как в университетские годы, только волос поубавилось… как и положено мужчине в расцвете лет». С ним и его женой Июлой мы проговорили далеко за полночь, когда рыба уже давно кончилась, осталось только вино.
После обеда Джордж достал откуда-то обширное семейное древо Паноса. Он включил в него всех, кого только смог разыскать. Занимало оно шесть листов бумаги, склеенных вместе. Имена людей, с которыми он говорил лично, слетали с его языка, он завалил меня подробностями. Древо включало всего шестьдесят персон, но в тот вечер мне показалось, что их там шесть сотен.
В том числе и я.
Вот она я, на короткой веточке, в окружении греческих фамилий вроде Петридис, Георгиадис, Микаелидис. Мое простенькое имя, Сьюзен Спенсер, среди -идисов, -иосов и просто -исов.
Я была в восторге.
Ночью я все вспоминала то древо. Удивлялась. Неужели я действительно одна из них?
У Паноса не было других потомков или семьи… никого, кроме меня. Но, как это обычно бывает у греков, он поддерживал тесные отношения со своими дядями, тетями, двоюродным братьями и сестрами. И возможно, у него с самого детства не было никого ближе кузины Суллы.
Сулла написала мне доброе электронное письмо, в котором назвала меня нежданным подарком. Но я продолжала сомневаться: понравится ли ей этот подарок при ближайшем рассмотрении? Что она подумает, когда увидит меня вживую?
Буду ли я признана достойной своего кровного отца?
На следующий день мы въехали в центр Никосии — города контрастов. Район, окруженный древней стеной из камня, бок о бок с новыми высотными зданиями. Холмы, застроенные средиземноморскими домами в милях от берега. Ощущение — как от Европы, только с сильным ближневосточным акцентом. Город сонный, но живой, многолюдный, но компактный, знакомый и в то же время уютно-чужой.
Квартира Суллы оказалась в современном доме на оживленной улице. Я улыбнулась, увидев название: Аттикус-стрит. Одно из имен Уэсли — Аттикус.
Мы сели в частный лифт и поехали на ее этаж. Джордж, который там уже побывал, сказал, что лифт доставляет посетителей прямо в ее квартиру.
Сулла была вдовой. Ее муж, не постигни его смерть, мог бы стать президентом Кипра, сообщили мне ее дети. Из уважения к ее вдовству я тоже оделась в черное, подспудно ожидая увидеть сгорбленную бабушку четырех с небольшим футов ростом, в трауре от макушки до пят.
Когда Сулла открыла дверь, на ней были джинсы и футболка.
— Привет! Здравствуйте! А я так волнуюсь, целый день себе места не нахожу! — сказала она.
Мы вошли в ее квартиру — просторную, светлую, с лампами под матовыми стеклянными абажурами, разными старинными штучками, стеклянными шкафами-витринами вдоль стен, где в образцовом порядке выставлены произведения искусства, среди которых почетное место занимали иконы, написанные ее дочерью Алиной, в рамках пронзительно-синего цвета.
Дом аристократичный, но очень уютный.
В точности как сама Сулла.
Мы сели снаружи, на террасе. Я вглядывалась в очертания окружающих зданий, мешанину многоквартирных домов, за которыми вставали холмы. А Сулла изучала мое лицо. Исподтишка. Искала черты Паноса. Она так и разрывалась между приличиями и желанием посмотреть.
Из местного ресторана для нас принесли сувлаки. Блюдо доставили в сопровождении яркого салата из помидоров и огурцов. (Надо завести такое у нас, в Америке. А ну-ка, где тут у нас доставка сувлаки?) Мы ели и разговаривали весь вечер.
Сулла — общительная, образованная миниатюрная женщина, весит, наверное, фунтов сто, и то после хорошего обеда. Ее английский был безупречен, разговор давался ей без усилий. Она источала тепло и заботу, естественная, как любая женщина на улице, без капли косметики на лице и без тени снобизма в манерах, несмотря на свою принадлежность к высшему обществу.
Сразу стало ясно, что она любила Паноса, своего старшего кузена, и восхищалась им. Он всегда был так внимателен к пациентам. Он такой добрый и верный. Он так любил ее детей.
Сулла разговаривает руками, ее жесты так же осмысленны, как и слова. К примеру, она говорит: «Это было…» — и ее голос прерывается, она мотает головой, поднимает плечи, закрывает глаза и делает глубокий вдох, словно предвкушая нечто божественное.
— Знать, что у него есть дочь… — говорит она и делает именно так.
Она объясняет, как потрясла их внезапная кончина Паноса в 2002 году. Он прилетел на Кипр на рождение старшей внучки Суллы. После полета ему стало нехорошо, он прилег. И больше не встал.
Сулла говорит, что мое появление в их жизни словно отчасти вернуло им Паноса. Это для них как подарок.
— Прямо как Рождество, — сказала она снова и сделала тот самый жест.
Сулла показывала мне фотографии Паноса. Вот он сидит в кафе в Италии, ему чуть больше двадцати, у него профиль как у меня. А вот он еще ребенок, лопоухий, глаза — как у Обри.
Он был бесстрашным.
Это слова Суллы. Она все время повторяла, что Панос был бесстрашен.
Он помогал любому, кто нуждался в помощи. Ездил куда угодно. Не боялся никаких трудностей.
Месяцы спустя лучший друг Паноса Роберт Абдалян расскажет мне, как Панос заплывал далеко в океан, так далеко, что берега не было видно. Боб употребил то же самое слово: бесстрашный.