и стилистическая система, которая стала позднее определяющей не только для романтической лирики, но и для романтизма в целом. Успех «Сельского кладбища» ознаменовал в 1802 г. начало новой литературной эпохи, победу новой поэтической школы, которая позднее обратится и к стихотворному эпосу, к поэме, но обратится к ним во всеоружии того, что было выработано в творческой лаборатории романтической лирики.
Важную ступень этого процесса знаменовали собою исторические, или эпические, элегии Батюшкова. Исследователи его творчества (Б. С. Мейлах, Н. В. Фридман) не раз отмечали, что работа над этими произведениями могла бы привести поэта к созданию поэм, подобных пушкинским. Но очевидно и другое: русская лиро-эпическая поэма, в том числе и пушкинская, могла бы не стать такой, какой она стала, если бы ей не предшествовала батюшковская элегия. Творчество Батюшкова оказало несомненное и значительное влияние на русскую гражданскую поэзию[94], но гражданская поэзия должна была сама повторить этот путь. Эту задачу в решили рылеевские «Думы».
При сопоставлении элегий, написанных поэтами, принадлежащими к направлению психологического романтизма, с «Думами» Рылеева и другими образцами декабристской лирики обращает на себя внимание их разительное несходство. G одной стороны, меланхолический самоанализ, излияние мыслей поэта о бренности бытия, с другой — страстная проповедь самоотверженности и свободолюбия, роковые конфликты, трагические судьбы борцов за народное благо. С одной стороны, замкнутый круг более или менее стандартных тем: смерть близкого человека, измена возлюбленной, болезнь, вынужденное одиночество всеми покинутого певца. С другой — широкая панорама национальной истории, монументальные образы героев, символизирующие лучшие стороны человеческой натуры. Но вместе с тем «обращение к гражданской, национально-исторической теме было предуказано формулой Карамзина: «здесь все для души». Один и тот же субъективно-психологический принцип мог объяснять и оправдывать одновременно и протестующую, мятежную поэзию и поэзию унылых мечтаний, намеков и недосказанного»[95].
Декабристы могли бранить Жуковского, уверяя, что влияние его было «слишком пагубно», что его стихи «растлили многих и много зла наделали» (П, т. XIII, стр. 141-142). Но избежать влияния стиля Жуковского на собственные свои произведения они не могли.
Настала осени пора;
В долинах ветры бушевали,
И волны мутного Днепра
Песчаный берег подрывали.
На брег сей дикий и крутой,
Невольно слезы проливая,
Беседовать с своей тоской
Пришла страдалица младая.
Вся эта экспозиция думы «Наталия Долгорукова» выдержана в стиле Жуковского. Языком Жуковского говорит и героиня:
Судьба отраду мне дала
В моем изгнании унылом:
Я утешалась, я жила
Мечтой всегдашнею о милом!
В стране угрюмой и глухой
Она являлась мне как радость
И в душу, сжатую тоской,
Невольно проливала сладость.
Та же тональность ощущается и в речах Глинского:
О дочь моя! скоро, над гробом рыдая,
Ты бросишь на прах мой горсть чуждей земли.
Скорее, друг юный, беги сего края:
От милой отчизны жить грустно вдали!
Редкая дума обходилась без таких словосочетаний, как «век унылый» и «былая радость», «горестная душа» и «хладная могила», «протекшая младость» и «тяжкая печаль» и других в том же духе. И это не просто влияние большого таланта и не только воздействие школы, господствовавшей в свое время в русском романтизме. Эти образы были восприняты в думах и стали составной частью их стиля, своеобразного, оригинального, не повторяющего, разумеется, систему Жуковского, потому что общее было в самих основах эстетики обеих школ, в предлагаемом их адептами решении вопроса об отношении поэзии к действительности.
И для Рылеева, как для Жуковского, подлинная тема и подлинное содержание искусства — душа, помыслы и стремления чувствующей личности, а не объективная действительность, определяющая эту личность со всеми ее помыслами и чувствами. Главное — не изображение реальной жизни, а цель, которая достигается этим изображением, идея, которую это изображение эмоционально аргументирует. Устав Союза благоденствия утверждал, как известно, что «сила и прелесть стихотворений... более всего в непритворном изложении чувств высоких и к добру увлекающих», «что описание предмета или изложение чувства, не возбуждающего, но ослабляющего высокие помышления, как бы оно прелестно ни было, всегда недостойно дара поэзии»[96].
Пушкину эти вопросы представлялись в ином свете. «Ты спрашиваешь, какая цель у Цыганов? — восклицал он, — вот на! Цель поэзии — поэзия...» (П., т. XIII, стр. 167). Но кто же интересовался «целью» пушкинской поэмы? Рылеев? Бестужев? Вожди Союза благоденствии? Нет, Жуковский. И заявляя Жуковскому о своем неприятии «целящей» поэзии, Пушкин тут же поминает «думы Рылеева»: «и целят, а все не в попад». Появление в этом контексте имени Рылеева, конечно, не случайно, ибо, пожалуй, никто из современников Пушкина не воплотил в своем творчестве принципы тенденциозной поэзии так последовательно в полно, как автор дум и «Войнаровского».
Когда Пушкин в письме к Рылееву выражал несогласие со строгим приговором Бестужева о Жуковском — «зачем кусать нам груди кормилицы нашей?» (П, т. XIII, стр. 135), — он напоминал, что Жуковский «вскормил» не только его, Пушкина, но и поэтов гражданского романтизма. И он говорил это несмотря на то, что различия в тематике, в идейной направленности произведений, создаваемых представителями обоих главных направлений в русском романтизме, были видны ему не хуже, чем нам.
Даже в последних и наиболее радикальных своих литературно-эстетических декларациях Рылеев облекал гражданские, вольнолюбивые идеи в лирические формы: в знаменитых стихах «А. Л. Бестужеву», оканчивающихся лапидарной формулой: «Я не Поэт,, а Гражданин», — налицо мотивы разуверения, грустный одинокий странник, глубокая тоска, холод, проникающий в душу, и звезда в небесной тишине, а «Войнаровский» назван «плодом беспечного досуга». Задача состояла, как видно, не в преодолении стиля Жуковского, а в том, чтобы использовать его достижения в гражданской поэзии.
Рылеев не был бы поэтом своего времени, если б эта задача не объединялась в его творческом сознании с задачей разработки нового жанра, позволяющего излить «живые чувства», «высокие думы», «любовь к общественному благу». Для агитационных песен, которые Рылеев напишет впоследствии вместе с Бестужевым, в 1821-1822 гг. время еще не пришло. Они создавались на ином этапе не только творческой, но и идейной эволюции поэта. Сейчас же им владела мысль о стихотворном эпосе на темы отечественной истории.
Обещание Пушкина воспеть «Мстислава древний поединок» вызвало необычайное внимание и воодушевление. Воейков подсказывал автору «Кавказского пленника» «достойные» «предметы»: «Владимир Великий, Иоанн, покоритель Казани, Ермак, завоеватель Сибири, ожидают песнопевца» (НЛ, 1824, ? 12, стр. 189). «Тень Святослава скитается не воспетая»,