Сюда стремились «всякого рода и состояния» люди, хотевшие попасть добровольцами в армию. На прием к фельдмаршалу являлись и безусые чиновники, и студенты, и семидесятилетние отставные подпоручики и ротмистры, которые мчались в главную квартиру, как старые военные кони, услышавшие полковую музыку. Ветераны надоедливо рассказывали о своей прошлой боевой деятельности, а молодежь скромно вручала фельдмаршалу прошения, исполненные искреннего патриотизма и начинавшиеся примерно так:
«Россия, дражайшее Отечество наше, яко оскорбленная мать, простирая к верным сынам своим длани, требует от них помощи, защиты и отмщения столь лютому и коварному врагу за обиды, насилия и поругания.
Я не имею денег, чтобы оными пожертвовать, но имею жизнь и здоровье. Ваше сиятельство! Простите мое дерзновение, что смело прибегаю к Вашему покровительству…»
Михаил Илларионович был ко всем ним чрезвычайно внимателен: семидесятилетних бывших гусар он не пускал дальше Тарутина, а молодежь охотно принимал в армию.
Сегодня у фельдмаршальской избы столпились одни крестьянские зипуны и свитки. Среди мужиков замешалось несколько парнишек лет десяти – двенадцати.
Подписав поданные Коновницыным бумаги и сделав распоряжения по армии, Кутузов вышел посидеть на крылечке и побеседовать с посетителями – день был ясный.
– Ну, с чем пришли, друзья? – обратился к мужикам Михаил Илларионович, садясь на скамейку.
– К вашей милости, ваше сиятельство, – ответило несколько голосов.
– Говорите, я слушаю.
– Хотим спросить, да не знаем как, – смущенно почесал затылок длинный, худой мужик.
– Ну, чего боишься, говори! – подбодрил его фельдмаршал.
– Ваше сиятельство, а француза… бить можно? – выпалил худой мужик и словно испугался того, что сказал.
Михаил Илларионович с удивлением посмотрел на него:
– Можно ли бить врага, который разоряет нашу землю?
– Да… армии – дело другое, а вот нам, мужикам?
– Он нас, русских людей, не милует, а мы будем с ним стесняться? А почему нельзя бить врага?
– Да вить, ваше сиятельство, мы княжеские, – сказал старик, ближе всех стоящий к крыльцу, – мы княжеские, у нас у князя жена – французинка, а управитель – немец.
Михаил Илларионович невольно улыбнулся:
– Так что же с того?
– Как бы чего худого не вышло.
– Кроме хорошего, ничего не выйдет!
– Стало быть, можно? – чуть не крикнул худой.
– Не можно, а должно бить!
Толпа весело загудела:
– А я что говорил?
– Вот это хорошо!
– Только, ваше сиятельство, бить его без оружия несподручно: пока дотянешься до хранцуза топором аль вилами, он тебя издалека скорей пристрелит. Нам бы ружьецом разжиться…
– На всех вас у меня ружей не хватит. Дам сколько могу, а потом уж сами добывайте у французов! – сказал Кутузов.
– Добудем, батюшка!
– Премного благодарны! – ответили хором мужики.
– Только не забудьте присылать к нам гонцов, как у вас дела идут. Вы откуда?
– Из-под Вереи.
– Хорошо. Ступайте вот за полковником, – кивнул на Резвого Кутузов. – Он вам десяток ружей даст.
Резвой пошел к избе Коновницына, у которого в чулане складывалось трофейное оружие. Мужики повалили вслед за ним веселой гурьбой.
У крыльца стояли одни ребятишки.
– А вы чего ждете, воробьи? – спросил Михаил Илларионович, лукаво поглядывая на ребят.
Мальчики молчали, смущенно улыбались, робели.
– Они, верно, вместе с тятьками пришли, – высказал предположение Кайсаров, стоявший у двери.
– Ну, что же вы молчите? – допытывался Кутузов.
– Нет, мы сами, – наконец осмелел кареглазый паренек в новеньких липовых лаптях.
– Как сами?
– Одни пришли.
– Откуда?
– Из Матрениной.
– Это где же такая?
– Из-под Вереи.
– Ага. А зачем пришли?
– Нам бы ружьецо, дедушка!.. – ковыряя пальцем тесовую обшивку крыльца, сказал кареглазый.
– Хоть бы одно на всех, – поддержал просьбу второй мальчик.
– А что же вы с ним станете делать?
– Француза бить.
– Он нашу деревню пожег. Тетку Марью убил, – прибавил третий.
– И дядю Степана, – разговорился последний, четвертый мальчик, бывший меньше всех.
– А где же вы теперь живете?
– В лесу, у лисьих ям, знаете? – ответил маленький.
Михаил Илларионович смотрел на ребят, горько улыбаясь.
– Дедушка, дайте хоть этот… Как его, забыл… Такой… поменьше… – просил кареглазый.
– Пистолет, что ли?
– Ага, ага! Дайте!
– А вы стрелять умеете?
– Умеем! – уже хором ответили мальчики.
– Как думаешь, Паисий, придется дать? – посмотрел на Кайсарова Михаил Илларионович.
– Придется, ваше сиятельство: парни – бравые, – ответил Кайсаров, пряча улыбку.
– Тогда принеси им карабин и патронную суму, что давеча взяли у пленного конноегеря. Карабин стоит возле окна, в углу.
Кайсаров принес французский карабин и сумку с патронами, и передал Михаилу Илларионовичу.
– Тебе сколько лет? – спросил Кутузов у кареглазого паренька.
– В филипповки будет тринадцать.
– Ну вот. Я в четырнадцать лет взял ружье, а ты немного раньше. Ты парень храбрый, будь же таким всегда! Получай!
И Кутузов передал кареглазому пареньку карабин и патронташ.
Мальчик весь зарделся от радости:
– Спасибо, дедушка!
– Спасибо! – благодарили все остальные.
И, окружив счастливца, побежали к коновницынской избе, где полковник Резвой выдавал крестьянам ружья.
Михаил Илларионович сидел на крылечке, удовлетворенно думая: «Народ поднялся, в нем вся сила!»
Наполеона, видимо, тоже очень беспокоит русский народ, партизаны.
Недаром и Лористон так распинался о «варварской войне». Перед партизанской войной весь полководческий талант Наполеона становится бессильным. Так было в Испании, так будет и в России.
Надо окружить Наполеона в Москве партизанскими отрядами, чтоб он без нашего ведома не мог сделать ни шагу. И побольше тревожить его коммуникации. А чтоб руководить партизанами, надо немедля отправить небольшие военные отряды.
«Ты думаешь, голубчик, разбить нас в генеральной баталии, а вот мы тебя доконаем малой войной!» – подумал Кутузов, вставая.
VII
Каждый день, проведенный нами на этой позиции, был драгоценен для меня и для армии, и мы этим воспользовались.
Кутузов
Партизанская война, которую от Витебска вели своими силами и по своему разумению народы России, приняла в Тарутине более широкие и совершенные формы.
Фельдмаршал Кутузов мудро оценил все значение и мощь народного гнева. Александр I и русское дворянство боялись народа и не хотели давать ему в руки оружие. Ростопчин, только на бумаге, неискренне призывавший народ дать отпор врагу, продавал москвичам заведомо негодное оружие. Когда же пришлось уходить из Москвы, Ростопчин предпочел оставить врагу в Московском арсенале сто пятьдесят пушек и шестьдесят тысяч новых, совершенно исправных ружей и пистолетов, нежели раздать их народу.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});