Читать интересную книгу Живущие в подполье - Фернандо Намора

Мастерская находилась в центре города, на старой площади, которая по инерции, а вовсе не из любви к прошлому сопротивлялась мошенническим ухищрениям строителей, прокладывающих улицы где попало. В тени огромных деревьев сквера стояли скамейки, сюда едва доносился грохот ближнего проспекта, и под убаюкивающее журчание фонтана здесь дремали после обеда старики, а дети шумно резвились среди кустов, точно птицы на закате. Иногда, перед тем как начать работать, Васко тоже сидел на скамейке. Казалось, что от стариков, почти всегда одних и тех же, осталась одна оболочка, что жизнь ушла из них и больше им не принадлежала. Зато им принадлежали деревья, фонтан, птицы, размеренный бой часов. Приятные воспоминания о прошлом, всегда безмятежные и безмолвные, лишенные сожалений. Поэтому, когда здесь бросали якорь выплывшие из бурного уличного потока, их встречали недружелюбно. Старики просматривали газеты, придирчивым взглядом блюстителей нравственности неодобрительно наблюдая за вырождающимся и чуждым им миром. А когда газета была прочитана от строки до строки, они садились на тщательно сложенные страницы, оставляя для обозрения лишь узкую полоску, но и ее ревностно оберегали от назойливых глаз посторонних. Здоровались они друг с другом, точно члены тайного общества. Любимой темой их разговоров были болезни, о которых они рассуждали со знанием дела и гордостью. Особенно, будто почетной привилегией, гордились те, у кого были наиболее тяжелые и неизлечимые болезни: "Меня уже дважды резали. Довольно. Больше я им не дамся". И обменивались советами, весьма сомнительными и основанными лишь на расхождении с общепринятой в медицине точкой зрения. Те, кто не мог похвастать солидным опытом по части недугов, еле осмеливались подать голос. Разговор начинался так:

— Ну как сегодня ваша печень?

— Ох, и не говорите! Такая горечь во рту!

— Попробуйте магнезию, сразу большую дозу. Ничто с ней не сравнится, я проверил это на собственном опыте. Только купите английской, она гораздо лучше. Вы еще не знаете, мой друг, что такое воспаление печени!..

Порой дети прерывали игры, глядели на стариков с интересом или недоумением и тут же убегали. Будто никогда и не знали об их существовании. Будто мир стариков не был реальным миром.

Васко наблюдал за стариками и за детьми рассеянно, оставаясь только зрителем. Но однажды его внимание привлек мальчишка — худенький, кожа да кости, на бледном лице — глаза-угольки. Мальчишка приходил в сквер, чтобы подружиться с остальными, но дети с презрением отталкивали его и дразнили "голодранцем", наверное, из-за выцветшей голубой блузы, которая, без сомнения, была с плеча взрослого мужчины. "Голодранец! Голодранец!" кричали они с бессмысленной жестокостью. Его прогоняли, но он тут же являлся вновь и бегал, воображая, будто и он участвует в игре, иногда, правда, ему разрешали заменить кого-нибудь из опоздавших, тогда он быстро стаскивал блузу, хохотал по любому поводу, подчинялся каждому приказанию, не обращал внимания на обиды, пока из переулка не доносился крик, заставлявший его замереть на месте: "Кто тебе разрешил бездельничать?" Должно быть, кричала мать или бабка. Игра на мгновение прекращалась. Он поднимал блузу с влажной травы. Старики вновь задремывали. И по-прежнему доносился издалека невнятный уличный шум.

Но пора в мастерскую, раз уж встреча должна состояться. Входили в студию через дверь, ведущую на голубятню, страдавшую от дурного соседства кабаре, и, миновав коридор, вернее, галерею, где холод пробирал до костей, как в подземелье, попадали в застекленный внутренний дворик. Этот дворик и служил мастерской. По вечерам здесь была слышна музыка — репетировал оркестр кабаре, сначала оркестранты после бессонной ночи играли вяло, но постепенно ритм ускорялся, становясь все неистовее, и наконец в еще пустом зало мелодия бушевала точно одержимая.

Васко прислонился к садовой решетке, прежде чем войти в студию. Надо было собраться с мыслями и найти подходящий предлог, чтобы отослать домой двух помощников, хотя те знали, как и он, что барельеф, над которым они сейчас работают, через неделю нужно сдать заказчику. Впрочем, если бы он и придумал правдоподобное объяснение своему внезапному желанию остаться в мастерской одному (объяснения, которые приходили в голову ночью, казались теперь смехотворными — ночная ясность при свете дня оборачивалась нелепостью и безрассудством), кто мог поручиться, что какой-нибудь из этих небрежно одетых юнцов с шевелюрой неприкаянных ангелов, которые в упоении носились по беспорядочно загроможденному ателье, точно жеребята по лугу, не ворвется сюда с обычной бесцеремонностью. Представив такую возможность, он впервые взглянул на них словно со стороны: все они мнили себя непризнанными гениями, все открыто враждовали друг с другом, а их презрение к авторитетам было не больше, чем рассчитанная на эффект поза, — словом, все это сборище паразитов ему давно пора было прогнать. Он захлопнет у них перед носом дверь. Захлопнет дверь перед кем угодно. Перед целым городом. Но Жасинта? Так ли он уверен, что она не забыла об их вчерашнем уговоре? То, что произошло в загородном доме Малафайи в тот день, когда сосновые шишки потрескивали от знойного дыхания лета, имело значение для Васко, который привык подчиняться случаю, не думая о последствиях и даже не находя в себе мужества воспользоваться удобной возможностью, — для Васко, но не для Жасинты, которая легкомысленно целовалась с ним только потому, что в то мгновение ей этого хотелось, и, может быть, уже забыла о своем порыве. Васко знал эту породу людей. Знал и как питающий к ней отвращение зритель, и как статист. И с этой потерявшей стыд женщиной, не знающей, куда девать свой досуг, он решил взбунтоваться против деспотизма Марии Кристины? Во всяком случае, если он решит ожидать ее, и, может быть, напрасно, — надо освободить территорию. В его распоряжении оставалось несколько минут. Пытаясь прийти к окончательному решению, Васко прислонился к решетке с видом профессионального бездельника, который, останавливаясь по дороге от портного, разминает сигару (на улице они всегда курят сигары), и недружелюбно поглядывал на прохожих, будто между ним и прохожими назревала ссора. А способов ускорить ее было немало. Например, неторопливо раздеться на глазах у всех и пройтись по проспекту. Наверное, нагота покажется более вызывающей, если оставить на шее галстук. Или же прогуляться по улице в красном, зеленом или лиловом пиджаке, лишь бы цвет был непереносимо ярким. Представив себе эту сцену, он затрясся от немого смеха, даже мускулы живота заболели. Ядовито-зеленый пиджак, цвета салата-латука. И шокирован будет не он, а прохожие, им будет неловко смотреть на него. Как на того субъекта, которому взбрело в голову помочиться на виду у всех неподалеку от строящегося здания. А почему бы нет? Он не очень заботился о приличиях, пусть отворачиваются другие. Вот именно, пусть отворачиваются другие. Или не надевать яркого пиджака, не разгуливать голым, а плевать в каждого проходящего мимо агента тайной полиции. Обычно он сразу, особым чутьем угадывал эту разновидность рода людского.

Плевать, как тот врач, его товарищ по заключению. Но в таком случае ему понадобилось бы мужество этого врача, его отвращение, гнев и отчаяние. Ты слышишь меня, Алберто? Считаешь ли ты такой поступок безрассудным, самоубийственным или поистине мужественным? Всякий раз, как инспектор полиции или фашистский главарь оказывались поблизости от врача, он плевал. Однажды сам начальник тюремного госпиталя ("В тюрьме даже птицы принадлежат мне".), не веря глазам своим, спросил:

— Что это вы плюетесь?

— Условный рефлекс. Помните учение Павлова? Так вот, всякий раз, когда я вижу дерьмо, я не могу удержаться, чтобы не плюнуть.

Это закончилось… чем это закончилось, Алберто? Ссылкой на пустынный остров в Атлантическом океане. Но тебя интересует, Алберто, что произошло между первым ударом полицейского, нанесенным металлической бляхой, удвоившей силу кулака, и ссылкой на остров?

Тот врач — Дуарте Гастао — был арестован в шесть утра. Противозаконно: ты знаешь, что нельзя производить аресты до восхода солнца. Но они не соблюдают прежних предписаний, как и многого другого. Полицейские барабанили в дверь до тех пор, пока не разбудили служанку, которая вышла к ним. Агент тайной полиции осведомился, дома ли господин доктор, у него, дескать, неотложное дело, жизнь его родственника в опасности. Служанка постучалась к хозяину, передала просьбу. Неотложное дело? А о какой болезни идет речь, он же узкий специалист, а не врач-терапевт. В квартале много терапевтов, может быть, посетитель ошибся адресом. Служанка вернулась с ответом. Нет, больной требовал именно этого доктора и никакого другого. Однако что-то в поведении незнакомца насторожило девушку, и она прибавила: