Черная туча, глухо грохоча, закрывала полнеба. Крупные волны раскачивали лодку, хлестал косой ливень, а солнце откуда-то сбоку зажигало водяные брызги, расцвечивало горизонт радугой.
Однажды он видел, как горела тайга. Дым застилал правый берег, вспыхивали далекие блеклые языки огня — и все это в колдовском безмолвии реки.
Когда солнце пряталось за ершистые сопки, он причаливал к отмели, разводил большой костер. Мышкина лихорадило. Стоило задремать, как ему чудилось, что со всех сторон подкрадываются звери… Какие-то люди, косоглазые, с коричневыми лицами, усаживались у костра, цокали языком, качали головами. Он явственно слышал пение якутских шаманов (их заунывный обряд он наблюдал в Усть-Куте), с трудом разлеплял веки — в дрожащем пламени костра плясали раскрашенные маски… Снова он куда-то проваливался — и выползали косоглазые люди, они громко кричали и направляли на Мышкина стволы коротких ружей…
Он понимал, что болен, и молил (убежденный атеист), откровенно молил — бога, черта, шаманов — дать ему ясность мысли.
Эта ясность пришла, когда, растирая затекшие ноги, он ступил на дощатый причал Олекминска. Правда, бессонница его не оставляла, но до девятого стана якутского тракта он находился в состоянии страшного нервного возбуждения.
Верхом с проводниками-татарами он прибыл в Сунтарский улус. В инородную управу он явился одетым по всей форме и потребовал немедленно лошадей.
Начальник управы собственноручно поднес вещи Мышкина к коляске.
Поручик Мещеринов мчался по вилюйскому тракту, меняя тройки на станциях. Его появление в местных управах вызывало панику среди чиновников. Подгоняемые грозными криками, они метались, как тараканы в банке.
Когда он подъехал к вилюйскому острогу (высокий бревенчатый забор, за которым торчала треугольная тесовая крыша), из караулки выскочил казак, молодцевато отдал честь и крикнул ямщику, чтоб тот отвез их благородие в дом к господину исправнику.
Тройка остановилась около большой пятистенной избы с резными наличниками на окнах. Мышкин вошел в горницу, стукнувшись головой о притолоку. Толстый мужик, усатый, бородатый и абсолютно лысый, в одних подштанниках и нательной рубахе, сидел за столом и чистил ножичком грибы.
— Господина исправника! — сквозь зубы процедил Мышкин.
— Щас, — сказал мужик и босиком прошлепал в другую комнату за занавеской.
Мышкин присел на высокую скамейку, снял фуражку и, отодвинув грибы, освободил место для бумаг.
Мужик вылез из-за занавески. Теперь на нем был мундир сотника. На ходу застегивая верхние пуговицы, он представился:
— Исполняющий должность помощника вилюйского окружного исправника Жирков.
— Поручик Мещеринов из иркутского жандармского управления.
Мышкин выложил бумаги на стол.
Жирков засуетился, вытер лысину полотенцем, потом этим же полотенцем смахнул крошки со стола, прочно устроился на табурете и заговорил вольно, даже развязно:
— Слава богу, явились! Вот уж не думал, не гадал, что рапорт мой действие окажет… Его благородие капитан резолюцию наложил или сам его превосходительство?
— Какой рапорт? — удивился Мышкин.
— Как «какой»? — удивился в свою очередь Жирков. — Мой рапорт. Крышу менять надо, арестант изволил жаловаться. Наша команда — раз-два и обчелся, а косоглазые черти деньги на водку требуют. Откуда деньги? Вычесть из своего жалованья? Потом строчи отношения, доказывай. Арестант хоть тихий, но разумеет: пойдут дожди — затопит острог. И потом ружья, когда нарезные ружья доставят? Из наших карабинов с трех шагов в медведя не попадешь, а ежели сицилист нагрянет, чем его шуганем?
— Какой социалист? — насторожился Мышкин.
— Батюшка, — развел руками Жирков, — зачем со старым служакой в прятки играть? Мне по должности знать положено, что сицилист от немцев едет — нашего арестанта высвобождать. Или секретное письмо вам не ведано? Может, и рапорт мой не читали?
Жирков хитро прищурился. «Значит, агенты Третьего отделения имеются и в Женеве, — подумал Мышкин. — Хорошо, что исправник предупредил».
— Ваш рапорт рассматривает поручик Бурлей, — с важностью ответил Мышкин. — У меня же секретнейшее, срочное поручение.
— Больно долго он рассматривает, — проворчал Жирков. — А крыша развалится — так голову снесут исправнику.
— Господин сотник, вы, кажется, забываетесь, — возвысил голос Мышкин.
— Нет, это нас забывают! — неожиданно вспылил Жирков. — В штабе сидят, не чешутся, ворон считают, а случись что — Жиркова потянут к ответу. Да, да! — продолжал Жирков, переходя на крик. — Меня не испугаешь. Двадцать лет, живота не щадя, на государевой службе! Пять лет исполняю обязанности помощника. А где исправник, где помощник? Сыскать не могут. Видать, кормить комарье в Вилюйске их благородия не рвутся. А ежели у сицилиста бомба? Сиди, дрожи, пока в штабе рапорт изучают?
— Господин сотник, — прервал его Мышкин. — У меня поручение: перевезти преступника в более безопасное место. Вот предписание.
Мышкин протянул бумаги Жиркову. Старый служака повеселел.
— Это — дело, — бормотал исправник, поднося предписание к самому носу и близоруко щурясь. — Давно бы так. А то сицилист на корабле пристанет, пушки наведет.
— Какой корабль, какие пушки? — удивился Мышкин.
— Немец за золото канонерку вышлет, — продолжал бормотать Жирков. — Как пальнет — дров не соберешь. Э, батенька, — он недоуменно уставился на Мышкина, — да что же они в штабе — совсем ополоумели? Знать, на балах с губернскими барышнями разум потеряли. А где распоряжение якутского губернатора?
— У меня приказ генерал-губернатора всей Восточной Сибири.
— По инструкции я без подписи якутского губернатора на выстрел никого не подпущу к острогу. Ополоумели штабные! Вы уж простите старика за крепкое словцо, но, истинный крест, ополоумели! Вашему благородию в Якутск трястись, да по такой жаре…
— Я требую выдачи государственного преступника! — отчеканил Мышкин, делая ударение на каждом слове.
Жирков посмотрел на него с видимым сочувствием.
— Понимаю, батюшка, с дороги устали, голову напекло. А мы сейчас грибки зажарим, водочкой распорядимся. Да успокойтесь, ваше благородие, рассудите сами: ежели не будет бумаги из Якутска, назавтра меня в острог вместо арестанта посадят. Видно, писарь в штабе забыл запрос сделать. Вы его потом, сукиного кота, на гауптвахту отправьте, а меня уважьте. Ваше благородие, где конвой разместили?
— Я прибыл один, дабы сохранить секретность, — ответил Мышкин, скрывая смущение.
— Ну и штабные, — рассмеялся Жирков. — Так вас на обратном пути обязательно прирежут. Или сицилист бомбу швырнет. Хоть бы арестанта пожалели. Он, конечно, преступник, да человек смирный, совестливый. За что ему, сердешному, в тайге погибать? А ежели вы на моих казаков надеялись, то зря. В команде недокомплект. Вы отдохните, батюшка, грибочки и водочка еще никому не вредили. А потом вернетесь с бумагой и конвоем. И мне, старику, гора с плеч.
…Он отправился в Якутск в сопровождении двух вилюйских казаков — Бубякина и Моршинцова. «Компанию» навязал ему исправник, заявив, что не имеет права отправлять офицера по тракту без охраны. Однако в Якутске Мышкину нельзя было показываться. Исправник, наверное, уже связался с тамошним управлением. Не доезжая девятой станции, Мышкин попытался бежать. Выстрелом он ранил Бубякина. Моршинцов отстал.
Мышкин потерял коня. Четверо суток, страдая от жажды и холода, плутал по тайге, изредка впадая в беспамятство. Ему чудилось, что он плывет по Лене и огромное солнце во все небо отражается в речном зеркале и слепит глаза… Солнце действительно висело над тайгой, но Мышкин не плыл, он ползком продирался сквозь чахлый кустарник. Он не разводил костра, но ему казалось, что он греется около потрескивающих головешек и вдруг косоглазые люди выскакивают из-за деревьев и, громко крича, направляют на него стволы коротких ружей.
Очнувшись, он понял, что это не сон. Из-за спин якутских охотников выглядывали мрачные физиономии казаков.
…Под охраной троих казаков Мышкина везли в Якутск на одной подводе с раненым Бубякиным. Лежа на сене, Бубякин стонал, плакал и поминутно спрашивал:
— За что стрелял? Что я тебе сделал? Ногу искалечил, из войска теперь меня спишут.
Мышкин оправдывался, повторял, что попал в него случайно, хотел просто испугать.
…Ныли в запястье связанные руки, казаки бросали на него враждебные взгляды, Моршинцов злобно матерился, бормоча, что в Бадазанкове исправник пропишет его благородию плетей. Так же пекло солнце, наседали комары…
На Бадазанковской станции подводу встретили окружной исправник и писарь. Руки Мышкину развязали немедленно.