Остается добавить: Мышкин не афишировал свой план, и на это, как покажет будущее, у него были достаточные основания…
8
Стены закрашены черной краской почти доверху. Оставшаяся белая узкая полоска сливается с потолком, и поэтому камера кажется ниже. Каждый раз, возвращаясь с прогулки, с тревогой думаешь: а вдруг в твое отсутствие замазали черным и эти полоски?
Как ни прикручивай фитиль, все равно не уследишь. И вот уже над лампой появились разводы копоти. День за днем темное пятно постепенно расползается по всему потолку. Когда исчезнут последние светлые полоски, закроется крышка. Потолок нависнет могильной плитой (захлопнется мышеловка!), — нет, Ипполит Никитич, не прожить тебе шестнадцать лет, не выйти отсюда.
Который теперь час? Который теперь день? Мутный, слабый свет в окне давно погас, — значит, скоро ужин. А может, уже ночь? Этим мерзавцам ничего не стоит перекроить сутки: днем заставят спать, вечером разбудят, ранним утром принесут обед — и не поймешь, не догадаешься. Над проклятым Шлиссельбургом нет неба, серые тяжелые тучи придавили остров.
Темное пятно копоти затянет потолок, грязное матовое стекло не пробьет фиолетовый сумрак дня (а может, окно снаружи завесят мешковиной!), время остановится, замрет, и тогда в полночь, в полдень, в любой час этой глухой зимы скрипнет еле слышно дверь камеры (заранее смазали петли жиром), лопнет с жестким выстрелом лампа, взметнется слабый фитилек, захлебнется порывом ветра, и в кромешной тьме войдут они. Придавят, навалятся, задушат. Не отобьешься, их много, возьмут врасплох. Не кликнешь на помощь: кого звать, когда тюрьма молчит? Есть ли кто-нибудь живой в других камерах? Вдруг их тоже передушили втихую?
Раньше думал: человеку плохо в одиночном заключении потому, что скучно, тоскливо, не с кем поговорить… Ко всему можно привыкнуть, однако ужас в другом: в одиночке страшно, чувствуешь полную беззащитность. Хоть бы железная палка была под рукой!..
Слабеешь, Мышкин, ужасы мерещатся. Они не посмеют, у них инструкция. Запрещено. Кем запрещено? Кто узнает? Дадут команду — и все. Нельзя предаваться панике, нельзя распускаться. И потом, внизу есть Попов. В случае чего ему дашь сигнал. Кстати, надо постучать. Михал Родионыч, жив ли ты?
А если там не Попов, унтера подсадили, «азбуке» научили? И он тайны твои выведывает, момент выбирает, первым в твою камеру ворвется?..
Жив Михал Родионыч, стучит.
Наблюдают за тобой, Мышкин, наблюдают и ухмыляются. Может, это началось, когда ты в Россию вернулся? За каждым шагом твоим следили, — пусть порезвится Мышкин, далеко не уйдет, сам прибежит в Вилюйский острог. А в Вилюйском остроге к встрече готовились, комедию разыгрывали. И чего им волноваться: ведь Чернышевского в Вилюйске не было. Не было, и все. Давно придушили, захоронили, а сотника Жиркова «подсадной уткой» оставили: подождем, кто-нибудь еще явится, тут мы его и схватим.
Стучит Попов:
«Получил Кукольника, нашел твою записку, остальные страницы чистые».
Экая незадача! Никто из товарищей книгу не затребовал, не догадался. Что ж, торопиться некуда, времени много… И главное, держи себя в руках, не сходи с ума. Арончик помешался потому, что всех стал подозревать в измене. Нет, конечно, это Попов, кто же еще. Надо вести себя спокойно и разумно.
Когда говорят «будь что будет», еще на что-то надеются. Ты затеял игру без единого козыря, рассчитывал на везение, на чудесный расклад (а вдруг шулера колоду тасовали, да карты краплены. Не было в Вилюйске Чернышевского?). Вздор, ерунда, был там Николай Гаврилович, потому так и сторожили, так и всполошились. Твоя совесть, Ипполит, чиста, ты сделал все, что мог. Значит, смело смотри в глаза судьбе, а смерть придет — и ее встретим достойно. Не дадим тюремщикам повода для ликования. Мы живы, боремся, нас не сломать! (Эх, если б там, в Вилюйске, хоть одним словом с Николаем Гавриловичем перекинуться! Узнал ли он, что к нему на выручку приезжали?)
«Число какое, Михал Родионыч?»
«Пятнадцатое ноября. Черточки делай на стене, коль счет дням потерял».
Хоть голоса не слышно, а понять можно: сердится Попов. Конечно, Попов, кто же еще? Развеселим товарища, расскажем ему историю, как жандармский поручик Мещеринов (он же Титов, он же Мышкин) вилюйский острог «инспектировал».
«В Сибири сейчас морозы свирепствуют, реки льдом сковало. Но мне подфартило, успел к весне семьдесят пятого года до Иркутска добраться. А добирался тоже с приключениями».
В Питере он никого из знакомых не встретил. Получил на явке по условному паролю новый паспорт и сразу же уехал в Москву. День он провел в меблированных комнатах у вокзала, а вечером пришел на домашнюю квартиру к Вильде.
Увидев на пороге Мышкина, Эдуард Александрович без долгих разговоров выложил двести рублей. Хотя денежные расчеты между бывшими компаньонами были давно закончены, Вильде с запальчивостью утверждал, будто задолжал господину Мышкину эту сумму и, дескать, «господин Мышкин просто запамятоваль».
Растроганному Мышкину ничего не оставалось, как поблагодарить старика. Ведь кошелек Мышкина был пуст, а Вильде сообщил, что типографию на Арбате прибрал к своим рукам владелец дома Орлов.
Вильде предлагал переночевать у него, но Мышкин опасался скомпрометировать старика и поспешил откланяться. Напоследок Эдуард Александрович сказал, что ему очень жалко «хороший русский господин и польский барышень, который все в тюрьме Петербурга».
Вот так, Ипполит Никитич! Супинская в Питере. Не пришлось свидеться.
Поездом добрался до Владимира. На перекладных — до Нижнего. В Нижнем прямо на пристани он купил билет второго класса до Перми, и через несколько часов пароход «Купец», хлопая по воде огромным «лапотным» колесом, увозил Мышкина вниз по Волге.
Мышкин бродил по палубам, прислушивался, приглядывался. В первом и втором классе ехали в основном купцы. Заприметил он и несколько чиновничьих мундиров. На нижней палубе, между канатами и ящиками, подложив под головы котомки и мешки, лежал вповалку простой люд.
Наверху вспоминали нижегородскую ярмарку. Чиновники держались особняком, рассуждали преимущественно о вакансиях и о ценах на стерлядь.
На нижней палубе матерились, ругались из-за «теплых мест» около машинного отделения, угощали друг друга арбузами… Плакали дети, цыганка приставала с картами, молодой рыжий крестьянский парень играл на балалайке.
Впрочем, и верхнюю и нижнюю палубу объединяло одно: и тут и там пили водку.
Хоть бы кто-нибудь читал книжку или газету!
По вечерам наверху играла музыка. Скрипач-еврей и два флейтиста ублажали подвыпивших купцов. Снизу доносилось безобразное пьяное пение.
Прошли Казань. Желтая, мутная волжская вода сменилась серой прозрачной волной Камы. «Купец», загребая «лаптями», медленно полз против течения. На обрывистых берегах рос густой ельник. Вдали просматривались синие горы.
Часами Мышкин простаивал на палубе, облокотившись на поручни… Он думал о том, что этот пароход представляет собой как бы всю Россию, только в миниатюре: разделение на классы, пьянство, невежество… Понимает ли бедный люд все убожество своего существования или считает, что так и должно быть? С каким восторгом, с каким ликованием приветствовало русское либеральное общество так называемые великие реформы нынешнего царствования! И что же в результате? Народ доведен до отчаяния бедственным положением, до небывалых хронических голодовок… Крестьянин, освобожденный от помещика, стал лицом к лицу с представителями губернской власти… Неужели он не увидел, что ему нечего надеяться на эту власть, нечего ждать от нее? Веря в царскую правду, ища в ней опору против своих врагов, народ жестоко обманывался… «Прославленная» реформа свелась к одному — к переводу более двадцати миллионов крестьянского населения из разряда помещичьих холопов в разряд государственных или, вернее, чиновничьих рабов…
Увлекшись, Мышкин начинал мысленно произносить целую речь, а потом с усмешкой прерывал сам себя… Действительно, что толку витийствовать втихомолку? Конечно, надо донести эти простые истины до каждого мужика, но каким образом? Спуститься на нижнюю палубу и громогласно агитировать? Испуганные пассажиры сдадут его полиции на первой же пристани. Вот если бы была возможность обратиться ко всей России, чтоб тебя все услышали!.. Ну право, смешно, кто же тебе предоставит такую высокую трибуну? И типографии уже нет, так что даже прокламации не отпечатаешь…
Ладно, нечего попусту тешиться мечтами. И не забывай, что ты инкогнито. И миссия у тебя ответственная и нелегкая.
Итак, Ипполит Никитич, тебе надо самому определить свое положение. Кто ты: чиновник, купец, отставной военный? Скажем так: топограф-землемер, едущий на службу в Иркутск. Держись скромно, не вступай в разговоры, не вызывай подозрений.