Читать интересную книгу Мария Башкирцева. Дневник - Мария Башкирцева

– В самом деле, конечно, вот прекрасная мысль!

Боже мой! Какая мысль тревожит меня? Париж, да, Париж! Центр ума, славы! Центр всего! Париж! Свет и тщеславие! Голова кружится.

Боже мой! Дай мне такую жизнь, какой я хочу, или пошли мне смерть…

14 июля

С утра я тщательно оберегаю свою особу, ни разу не кашляю громко, не двигаюсь, умираю от жары и жажды, но не пью.

Только в час я выпила чашку кофе и съела яйцо, но такое соленое, что скорее это была соль с яйцом, чем яйцо с солью.

Я уверена, что соль полезна для гортани.

Наконец мы отправляемся, заезжаем за графиней и подъезжаем к № 37, Chaussee d’Antin, к Вартелю, первому парижскому профессору.

Графиня М. была у него и говорила об одной молодой девушке, которую особенно рекомендовали в Италии и о которой родители хотели знать, чего можно ожидать в будущем от ее голоса.

Вартель отвечал, что будет ждать ее завтра, и только с большим трудом достигли того, чтобы он назначил это свидание в четыре часа.

Нас ввели в небольшую залу, примыкавшую к той, где находился учитель, в это время дававший урок.

– Ведь в четыре часа, – сказал какой-то молодой человек, входя.

– Да, monsieur, но вы позволите этой молодой девушке послушать?

– Конечно.

В продолжение часа слушали мы пение англичанки; голос гадкий, но метода! Я никогда не слыхала, чтобы так пели.

Стены той комнаты, где мы сидели, увешаны портретами известнейших артистов, с самыми сердечными посвящениями.

Наконец бьет четыре часа, англичанка уходит; я чувствую, что дрожу и теряю силы.

Вартель делает мне знак, означающий: войдите! Я не понимаю.

– Войдите же, – говорит он, – войдите!

Я вхожу в сопровождении моих двух покровительниц, которых я прошу вернуться в маленький зал, потому что они меня стесняют, и действительно мне очень страшно.

Вартель очень стар, но аккомпаниатор довольно молод.

– Вы читаете ноты?

– Да.

– Что вы умеете петь?

– Ничего, но я спою гамму или сольфеджио.

– Попробуйте сольфеджио, m-r Chose. Какой у вас голос? Сопрано?

– Нет, контральто.

– Посмотрим.

Вартель, который не встает с кресла, сделал знак начать. Я начала сольфеджио, сначала дрожа, потом с досадой и довольная собой в конце. Я не сводила глаз с длинной фигуры учителя. Это удивительно.

– Ну, – сказал он, – у вас скорее меццо-сопрано. Это голос, который будет увеличиваться.

– Что же вы скажете? – спросили обе дамы, входя.

– Я скажу, что голос есть, но вы знаете, надо много работать. Это голос совсем молодой, он будет расти, наконец, он будет следовать за развитием молодой девушки. Ест материал, есть орган, надо работать.

– Так что вы думаете, что это стоит труда?

– Да, да, надо работать. О да, надо работать!

– Я дурно спела? – сказала я наконец. – Я так боялась!

– Ах, барышня, нужно привыкнуть, нужно превозмочь этот страх, он был бы совершенно неуместен на сцене!

(Но я была в восторге уже от того, что он сказал, потому что то, что он сказал, страшно много для бедной девушки, которая не доставит ему никакой выгоды. Привыкнув к лести, я приняла было этот холодный рассудительный тон за холодность, но скоро поняла, что в сущности он остался доволен.)

Он продолжал:

– Нужно работать, у вас есть данные… Это уже страшно много!

Между тем аккомпаниатор мерил меня взглядом с ног до головы, тщательно осматривая мою талию, плечи, руки, фигуру. Я опустила глаза, прося провожающих меня дам выйти.

Вартель сидел, я стояла перед его креслом.

– Вы брали уроки?

– Никогда, то есть только десять уроков.

– Да. Словом, нужно работать. Не можете ли спеть какой-нибудь романс?

– Я знаю одну неаполитанскую песню, но у меня здесь нет нот.

– Арию Миньоны! – закричала тетя из другой комнаты.

– Отлично, спойте арию Миньоны.

По мере того, как я пела, лицо Вартеля, выражавшее сначала только внимание, стало выражать некоторое удивление, потом прямо изумление, и наконец он дошел до того, что стал качать в такт головой, приятно улыбаться и подпевать.

– Гм… – произнес аккомпаниатор.

– Да, да, – отвечал профессор наклонением головы.

Я пела, очень возбужденная.

– Держитесь на месте, не шевелитесь, ну отдохните!

– Ну, что же? – спросили мы все три зараз.

– Что ж! Хорошо! Заставьте-ка ее сделать… (А, черт, я забыла слово, которое он сказал!)

Аккомпаниатор заставил меня сделать… ну, все равно, какое слово; он заставил меня взять одну за другой все мои ноты.

– До si naturel, – сказал он старичку.

– Да. Это меццо-сопрано; что ж, это еще лучше, гораздо выгоднее для сцены.

Я продолжала стоять перед ним.

– Сядьте, барышня! – сказал аккомпаниатор, снова осматривая меня с головы до ног.

Я присела на край дивана.

– Что ж, барышня, – сказал строгий Вартель, – надо работать, вы добьетесь.

Он говорил мне еще много разных вещей относительно театра, пения, уроков – все это со своим невозмутимым видом.

– Сколько времени потребуется, чтобы сформировать ее голос? – спросила графиня.

– Вы понимаете, сударыня, что это смотря по ученице; для некоторых нужно очень немного времени; это зависит от ее понятливости.

– Ну, у этой ее более чем достаточно.

– А! Тем лучше. В таком случае это легче.

– Ну, сколько именно времени?

– Чтобы вполне сформироваться, чтобы ее закончить, нужно добрых три года… Да, добрых три года работы, добрых три года…

Я молчала, обдумывая, как бы отомстить негодному аккомпаниатору, выражение которого говорило: «Хорошо сложена и миленькая! Это будет занимательно!»

Сказав еще несколько слов, мы поднялись. Вартель, не вставая с места, снисходительно протянул мне руку. Я искусала себе все губы.

Как только мы вышли, я попросила тетю вернуться и рассказать ему, кто мы такие.

Мы снова вошли в комнату, от души смеясь. Тетя протянула свою карточку. Я объяснила строгому маэстро весь этот фарс.

Но что за мину состроил аккомпаниатор! Я никогда этого не забуду! Я была отомщена.

– Если бы вы поговорили еще несколько времени, я признал бы вас за русскую, – сказал Вартель.

– Еще бы! И, однако, разве я не говорила!

Тетя и графиня М. объяснили ему мое желание узнать истину из его знаменитых уст.

– Я уже сказал вам, сударыня! Голос есть, нужно только, чтобы был талант.

– Он будет! Он есть у меня, вы сами увидите это.

Я была так довольна, что согласилась идти пешком до Grand-Hotel.

– Все равно, моя милая, – сказала графиня, – я из другой комнаты наблюдала за лицом профессора, и, когда вы пели Миньону, он был просто изумлен. Ведь он сам подпевал, и это со стороны такого-то человека! И по отношению к маленькой итальянке, которую он судил с величайшей строгостью!..

Мы обедали вместе. Я была очень довольна и высказалась вся как есть, со всеми своими странностями, причудами, со всеми своими надеждами.

После обеда мы долго оставались на балконе, наслаждаясь свежестью воздуха и зрелищем проходящих по двору – взад и вперед – путешественников.

Итак, я буду учиться с Вартелем. А Рим? Надо это обдумать… Уже поздно, я скажу это завтра.

16 июля

При одной мысли о счастье M-lle К., княгини S. во мне просыпаются все мои дурные инстинкты, т. е. зависть. Она хороша, но это красота горничной, одетой в причудливый костюм, красота женщины, предназначенной обувать и обмахивать других большим веером.

А между тем она королева, королева в момент, неоцененный для честолюбивых. Конечно, ее роль отмечена историей. А я!!!

18 июля

Сегодня я видела так много необыкновенного. Мы посетили знаменитого сомнамбулиста Alexis. Он консультирует почти исключительно о здоровье.

Нас ввели в полуосвещенную комнату, и так как графиня М. сказала, что мы пришли спросить не о здоровье, то доктор вышел, оставив нас одних со спящим человеком.

То, что передо мною был мужчина и особенно отсутствие всякого внешнего шарлатанства возбудило во мне недоверчивость.

– Дело не касается вопроса о здоровье, – сказала графиня, кладя мою руку в руку Alexis.

– А! – сказал он с полузакрытыми и стеклянными, как у мертвеца, глазами. – В ожидании чего другого, ваша маленькая приятельница очень больна.

– О! – вскрикнула я испуганно и хотела просить его не говорить о моей болезни, боясь услышать что-нибудь ужасное. Но прежде чем я успела это сделать, он мне назвал мою болезнь – воспаление гортани, нечто хроническое: воспаление гортани, при очень сильных легких, что меня и спасло.

– Легкие были прекрасны, – сказал Alexis с сожалением, – теперь они попорчены; вам надо беречься.

Надо было бы записывать, так как я не запомнила всего сказанного о бронхах и гортани; для этого я вернусь завтра.

– Я пришла, – сказала я, – спросить вас об этой личности.

И я вручила ему запечатанный конверт с фотографией кардинала.

Но прежде чем рассказывать все эти необыкновенные вещи, надо заметить, что в моей наружности не было ничего, что могло бы указывать на то, что я интересуюсь кардиналом. Я никому не говорила об этом. Да и зачем бы, казалось, молодой изящной русской девушке идти к сомнамбулисту говорить о папе, кардинале, о дьяволе?