— Здорово, здорово! Боже мой, Нора, неужели все это правда?
— Как бы мне хотелось, чтобы это было ложью. Ты, наверное, думаешь, я спятила? Ведь у тебя мелькнула такая мысль? Вилли, ты веришь в добро и зло? Я не верила. Я как-то сразу постарела, увяла. Мне стукнуло сорок. Эти сорок стукнули меня, как локомотив. Ты знаешь, мне кажется… замок сам себя уничтожил.
— Как ты сказала, сам… себя?
Она прошлась, заглядывая в комнаты, где уже начинали сгущаться сумеречные тени.
— Мне было восемнадцать, когда мне привалило богатство. Если мне напоминали о Грехе, я отвечала: «Чепуха!» Если взывали к Совести, я кричала в ответ: «Чушь собачья!» Но в те годы чаша была пуста. С той поры много всяких помоев вылилось на меня, и вот, к своему ужасу, я обнаружила, что стою в этой чаше по уши в старой грязи. Теперь я знаю, что есть на свете и совесть, и стыд.
Я ношу в себе память о тыще молодых мужчин, Вилли.
Они врезались в мою память и погребены в ней. Когда они уходили из моей жизни, Вильям, мне казалось, они уходят навсегда. Но нет, теперь я наверняка знаю: ни один из них не исчезал бесследно, от кого оставалась сладостная боль, от кого — рана. Боже, как я упивалась этой болью, наслаждалась этими ранами. До чего ж мне было хорошо, когда меня терзали, мучили. Я думала, что время и путешествия исцелят меня, сотрут следы железных объятий. Но теперь я вижу: на мне сплошь чужие отпечатки. Вилли, на мне живого места нет, я стала словно дактилоскопическая карта ФБР, я вся испещрена отпечатками пальцев, как египетский свиток значками. Сколько шикарных мужчин вонзались и перепахивали меня, казалось, никогда не будет за это мне наказания. Но нет, вот оно. Я запятнала весь дом, осквернила его. Словно изрыгнутые из чрева подземки, мои друзья, которые не признавали ни стыда, ни совести, битком набивались в мой дом и массой потной плоти растекались по всем закоулкам. Они распинали один другого прямо на полу, пожирали взасос, наслаждаясь воплями и мучениями своих жертв, крики рикошетом отскакивали от стен. Замок приступом брали убийцы, Вилли, каждый приходил затем, чтобы убивать своим коротким мечом одиночество другого. А что он обретал? Лишь минутное вожделение, стоны.
Вряд ли в этом доме жил хоть один счастливый человек, теперь я понимаю это, Вилл.
Хотя, конечно, видимость счастья была. Еще бы, когда вокруг столько хохота, столько вина, в каждой постели человеческий бутерброд, и мясцо такое розовенькое, что так и подмывает цапнуть. И думаешь: «Расчудесно-то как! Вот это веселье!»
Но все это ложь, Вилли, мы-то с тобой знаем, а дом глотал эту ложь и при мне, и при папе, и при дедушке, и до него… В доме всегда жилось весело, читай — кошмарно. Убийцы калечили в этих стенах друг друга лет двести, а то и больше. Все стены отсырели, дверные ручки липнут. Лето на холсте у Гейнсборо увяло. А убийцы приходили и уходили, оставляя после себя одну только грязь да грязную память о себе. И все это скапливалось в доме.
Что будет, если наглотаешься такой грязи, а, Вилли? Ведь стошнит?
Моя собственная жизнь — как рвотное. Я подавилась своим прошлым. Вот так же и дом.
И вот однажды я, доведенная до отчаяния, под ярмом своих грехов, наконец услышала, как одно старое зло трется о другое и шуршит в постелях на мансарде. И от случайной искры занялся весь дом. Сначала я услышала, как пожар хозяйничает в библиотеке и поглощает мои книги, потом послышалось, как огонь хлещет вина в подвале. Но я уже вылезла из окна и спускалась вниз по плющу. Мы собрались с прислугой на лужайке, позаимствовали из сторожки шампанское и бисквиты и устроили пикник на берегу озера. Было четыре утра. Пожарные приехали из города к пяти только для того, чтобы полюбоваться, как рушится кровля и фонтаны искр бьют выше неба и утопающей луны. Мы угостили их шампанским и смотрели, как догорает Гринвуд. На рассвете все было кончено.
Ему не оставалось ничего другого, как покончить с собой. А? Как ты думаешь, Вильям? Он столько натерпелся от моей родни и от меня.
Мы стояли в холодном холле. Я наконец пришел в себя.
— Да, Нора, пожалуй.
Мы зашли в библиотеку. Нора достала кипу чертежей и стопку тетрадей.
— И вот тогда, Вильям, я вдохновилась идеей — отстроить Гринвуд заново, собрать его но кусочкам, возродить птицу Феникс из пепла. И чтобы никто не прознал о его гибели, ни ты, ни кто другой в мире, пусть остаются в неведении. Слишком уж велика моя вина перед замком. Хорошо же все-таки быть богатой. Можно подкупить пожарных шампанским, а местную прессу — четырьмя ящиками джина. О том, что от Гринвуда остались одни головешки, знали только в округе, в радиусе мили. Будет еще время поведать обо всем миру. А сейчас — за работу! Я умчалась в Дублин, к своему адвокату, у которого папа хранил чертежи замка. Мы просиживали с моим секретарем, месяцами разгадывая головоломки с греческими лампами и римской черепицей. Я закрывала глаза и припоминала дюйм за дюймом детали каждого гобелена, каждую каемочку, интерьеры в стиле рококо с их завитушками, все-все бронзовые финтифлюшки, подставку для дров в камине, рисунок на щитках выключателей, ведра для золы и дверные ручки. И когда был составлен список из тридцати тысяч наименований, я привезла сюда самолетом плотников из Эдинбурга, мастеров по укладке черепицы из Сиены, каменотесов из Перуджи. И четыре года они стучали молотками, прибивали, укладывали облицовку. Дело двигалось, Вильям, а я тем временем бродила, слонялась по фабрике, что близ Парижа, и смотрела, как паучки ткут для меня ковры и гобелены, гонялась, охотилась за лисами в Уотерфорде, где для меня выдували стекло.
Я даже не знаю, Вилл, когда, кому еще удавалось такое. Мы же построили все как было. Говорят: «Забудь прошлое, пусть сгинет!» А я думала: нет, Гринвуд должен стоять как стоял. Только теперь у старого на вид Гринвуда будет одно преимущество, достоинство: он будет поистине новым. Хорошее, доброе начало, думала я. Когда я восстанавливала Гринвуд, я жила тихо, не пускаясь ни в какие авантюры. Мое предприятие уже само по себе было авантюрой.
Когда я возродила дом, мне казалось, я сама родилась заново. Я подарила дому вторую жизнь, а себе радость. Я думала: наконец-то в Гринвуде поселился счастливый человек.
И вот две недели назад все было завершено, отесали последний камень, уложили последнюю плитку.
Я разослала приглашения во все концы света. Вилли, вчера вечером все съехались сюда: целая стая львов из Нью-Йорка, мужчины хоть куда, от них веяло ароматом хлебного дерева — древа жизни, компания быстроногих афинских мальчиков, негритянский кордебалет из Йоханнесбурга, три сицилийских бандита, а может, актера, семнадцать скрипачек. Когда они бросают смычки и задирают юбки, с ними можно делать что угодно. Четыре чемпиона игры в поло. Один чемпион по теннису, чтобы разогнать мне немножко кровь по жилам. Один очень милый поэт, француз. Ах, Вилл, должна была состояться пышная церемония открытия замка Феникс, владелица Нора Гриндон. Откуда же нам было знать, что мы окажемся неугодны замку?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});