class="p1">Мало-помалу Пникс заполонили молодежь и старики, привлеченные любопытством и гордостью, а также гонцами, звуками раковины и даже чувством гражданского долга.
– Интересно, понадобятся ли им сегодня красные веревки на агоре? – сказал, обращаясь к другу, Эпикл и тут же кивнул, когда Ксантипп начал возражать. – Да, конечно, понадобятся. Наши люди не любят, когда им говорят, что делать, даже если это для их же пользы. Да благословят их за это боги.
Холм Пникс возвышался высоко над долиной, в центре которой находилась агора. На его каменных широких ступенях могли сидеть и слушать ораторов тысячи людей. В обычные дни здесь присутствовали всего шесть или семь тысяч человек, голосов которых едва хватало для принятия новых законов или рассмотрения дел. Но в такие дни, как этот, собиралось более двадцати тысяч.
Новости из Лавриона привлекли на холм как горожан из всех районов Афин, так и людей из демов за пределами города. Афиняне даже в такой день оставались собой и, занятые разговорами или увлеченные торгом за какой-то товар или услугу, торопиться не спешили.
Группа общественных рабов, нанятых экклесией, приступила к процедуре, которая им явно нравилась: окунули в красную краску длинные веревки с петлями, чтобы загнать последних избирателей повыше на холм. В зависимости от массового настроения и оскорблений, адресованных им, они могли сделать так, чтобы избежать соприкосновения с веревками было трудно или легко. Испачкаться не хотел никто, поскольку краска навсегда оставляла отметины на любом предмете одежды и неделю держалась на коже. Эти красные полосы всегда вызывали смех и комментарии, помеченных бедолаг дразнили увальнями или тугодумами – на потеху другим, вообще не имеющим права голоса.
За красные веревки неизменно попадало некоторое количество рабов. Ни они, ни женщины и дети, ни чужестранцы-метеки не имели права голоса, и поэтому их отпускали, как мелкую рыбешку обратно в океан. Оставались только голосующие мужчины старше восемнадцати лет. В Афинах их насчитывалось около тридцати тысяч – в три раза больше, чем на Марафонской битве. Из десяти племен города собрание назначало совет, состоящий из чиновников и магистратов, а также эпистата и председателя на этот день, выбранного по жребию. Говорили, что любой мужчина старше тридцати лет может управлять Афинами в течение одного дня, если действительно захочет. Претерпевая постоянные изменения, система была разработана с таким расчетом, чтобы сделать появление тирана невозможным.
В зависимости от настроения и аргументов Ксантипп испытывал к системе, с присущими ей неразберихой, хаосом, но и ответственностью и серьезностью, разные чувства – от любви до ненависти.
Начиналось собрание с того, что возле камня ораторов резали жертвенного барана, затем два потных священника проносили его вниз головой по кругу, так что кровавый след отмечал торжественную линию. Те, кто внутри, предлагали и принимали законы. Те, кто снаружи, этим законам подчинялись. Они, возможно, и не допускали появления индивидуальных тиранов, но решения собрания высекались в камне и выставлялись на агоре. Там их мог прочитать любой желающий: метек, женщина или раб, если он знал буквы или мог заплатить, чтобы ему прочитали вслух.
– Кто сегодня эпистат? – вполголоса спросил Ксантипп, глядя на мужчину, идущего по ступенькам к камню ораторов.
При построении фаланги этим словом обозначался воин, «стоящий позади». На Пниксе оно служило напоминанием избраннику города о том, что он слуга народа.
Выходящий человек был незнаком им обоим, и Эпикл пожал плечами:
– В этом месяце председательствуют Пандиониды. Я не очень хорошо их знаю. Фила Леонтиды должна быть следующей, так что, думаю, Фемистокл развернется вовсю. Вижу, он уже на трибуне. Неудивительно после такой новости. Аристид тоже.
– Тогда стоит ждать столкновения. Эти двое и о днях недели не могут договориться.
Человек на камне оратора лучезарно улыбнулся тысячам собравшихся услышать о главном деле дня. Ксантипп на мгновение поднял глаза.
– Иногда я спрашиваю себя, нет ли лучшего способа, чем этот, – пробормотал он.
Эпикл повернулся к нему с горькой усмешкой. Этот разговор они вели и раньше – как и все мужчины Афин, – когда были в приподнятом настроении.
– Мы уже пробовали тиранов, – сказал он. – Всякий раз, когда человек нашего класса жалуется на новые правила, он воображает себя источником новых законов. «О, вот я бы сделал!» – говорит он. Это не работает, Ксантипп. Плохие тираны всегда следуют за хорошими. Такая большая власть над другими людьми… не выявляет в нас лучшее. Мужчина едва ли может сидеть на троне, не требуя дюжины молодых жен в свой личный гарем! Почему мы должны терпеть еще одного тирана, каким бы благонамеренным он ни был? Народ восстал бы против этого. Это я тебе говорю, Ксантипп. Мы отправили последнего в изгнание, а могли бы так же легко убить его. Гиппий отстал от времени, и у него даже не хватило здравого смысла, чтобы понять это.
– Кто желает говорить? – проревел эпистат над головами собравшихся.
Призыв отозвался волной разговоров, более серьезных, чем в иные дни. Вызваться мог любой, если бы нашел сторонников в толпе. Конечно, если начиналась драка или оратор оскорблял богов, стоявшие рядом скифские лучники уводили буяна.
Ксантипп покачал головой:
– Должна быть золотая середина между тиранами и вот этим, когда ежедневно новый эпистат.
– Любой мужчина может править в Афинах по крайней мере один день в году, – напомнил вполголоса Эпикл. – И конечно, совет ареопага тоже обладает властью. Архонты понимают народ лучше, чем люди сами себя.
– Возможно, – согласился Ксантипп. – Есть такие, кто откажет им в праве голоса, как будто мнение одного может быть ценнее мнения другого. Если мы когда-нибудь зайдем так далеко… Даже сейчас слушайте их!
Он замолчал – споры вспыхнули, разгорелись и распространились по Пниксу.
– Это… хаос, – покачал головой Ксантипп.
– В мире нет ничего подобного, – вздохнул Эпикл. – Бывает всякое, но вот это – замечательно.
– Ты действительно передумал? – удивленно посмотрел на него Ксантипп. – Когда, после Марафона?
– Не тогда! Где они были, когда мы выходили? Половина голосующих мужчин не отличит один конец копья от другого. Нет, если бы я был тверже, я бы сказал так: либо сражайся за свой город, либо подчиняйся тем, кто его защитил! Нет, я обсуждал тирании с Аристидом…
Ксантипп похлопал его по руке. Фемистокл ответил на призыв эпистата и забрался на служащий трибуной камень, чтобы его услышали. Вознесшись над толпой и вдохновляясь видом Акрополя справа, он мог донести свои слова до всех присутствующих. Не забывший об обязанностях эпистат поискал взглядом сторонников оратора. Раздались голоса поддержки, руки взметнулись вверх. Оппоненты Фемистокла не возражали, по-видимому согласные позволить ему начать. Все жертвы были принесены, как и молитвы