некстати выставленное копье татя… Но тут сзади на голову обрушили удар, свет померк, и боле сын боярский Илюха Головня в бою не геройствовал.
В себя он пришел в явном порубе, где помимо Бежиха сидели и возчики, и прикащики, и прочие спутники.
— Так власти в Литве, почитай, и нету, отчего на границе и шалят, — незнакомый голос объяснял пленникам обстановку. — Что ни день, то стычка… У нас лес рубить или хлеб жать с рогатинами да самострелами ходят. А вас-то где прихватили, болезные?
— От Витебска на Смоленск шли, — невесело сообщил Бежих.
— Далеконько литва за полоном забралась, — удивился невидимый во мраке старожил поруба. — Ну да ничего, не сегодня-завтра на них набег будет, поменяют.
Головня сообразил, что раз с ними нет владыки Авраамия и Симеона, то их наверняка держат отдельно в расчете на большой выкуп или на возможность получить за них какого важного пленника.
Спина и рука от долгой писанины уже болели нестерпимо, глаза слипались, а в голове гудело. Илюха просмотрел исчерканные листки — похоже, он за всю жизнь не написал столько, сколь за сегодняшний день. А ведь надо еще и про то, как сбегли из поруба, как добрались до Рши[vii], а оттуда до Смоленска, как никто не хотел признавать в беглецах владыку суздальского и людей великого князя, как мыкались и добрались до Москвы только милостью добрых людей…
Головня поскреб бороду, подумал и решил хоть минуточку передохнуть, но тяжелая голова пошла вниз — и он заснул за мгновение до того, как лоб со стуком впечатался в стол.
Скрипнула дверь, в горенку просунул голову великокняжеский рында, оглядел захрапевшее тело и махнул слугам за спиной. Писателя подняли с лавки в шесть рук, переложили на широкие полати у стены и подоткнули одеяльцем. Рында закрыл чернильницу, собрал листки, загасил свечку и вышел последним.
[i] Падуя
[ii] Адриатическое море
[iii] Братислава
[iv] Вроцлав, на тот момент в составе королевства Богемия
[v] Карпаты
[vi] охранную
[vii] Орша
Глава 10. Как у барина-боярина
Святые отцы нудели уже полчаса, но к сути дела так и не подобрались. Помянули все — и деда моего Дмитрия Донского, чьим иждивением был основан монастырь[i], и явление иконы Николая-чудотворца, и недавний пожар в обители, и мое благоволение к Троице и Кирилло-Белозерскому монастырям.
Ужас заключался в том, что я понимал, к чему клонит игумен с келарем и экономом: монастырь небогатый, а кушать хочется, но никак не мог придумать способа отделаться от монахов. Конечно, можно было сделать вклад и отпустить довольных служителей культа восвояси, но мне очень не хотелось казённые земли разбазаривать, так ведь никаких волостей не напасёшься.
— Помоги нам, княже, обитель скудеет… — наконец-то перешел к существу дела настоятель.
— Я, отцы, не древний царь Мидас, все в золото превратить не могу.
— Золота и не надо, — скупо улыбнулся игумен, — промысел какой или подряд государев, чтобы труждаться могли. Вон, в Троице зело добрые урожаи по твоему совету собирают.
— А вам что мешает, отче? Земли у обители есть, пробуйте.
— Худая землица, княже, песок один.
— Как есть один песок, — подтвердил эконом, — от брега Москвы реки до самых Либериц.
— Одна радость, что песок мелкий да чистый, да толку в том? — философически заметил келарь.
Вот дать бы по твердолобым головам, да нельзя! Они же на люберецких карьерах сидят, и жалуются на бедность, уму непостижимо.
— Мелкий да чистый? На Фоминой неделе в среду привезите ко мне на загородный двор полпудика, там и подумаем, что сделать можно.
В принципе, я уже придумал — если это тот самый песок, то нужно ставить стекольное производство. Вацлав Рогач в Гусской волости заводец наладил, так почему бы не воспользоваться передовым опытом поближе к Москве? Зеркала, конечно, монахи мне делать не будут, ибо крайне неодобрительно к отражениям относятся, а вот листовое стекло для начала вполне могут. Пузыри дуть научатся, а там горяченькими срезай верхушки, раскраивай вдоль и, пока стекло пластично, раскатывай в лист. Да, будет не идеально прозрачное и неравномерной толщины, ну так другого пока ни у кого нет.
Так оно и оказалось — Вацлав песок одобрил, к монастырю я вошел в долю, забирать ее буду продукцией. А обо мне опять пойдет слава, как о новом Мидасе. Тем более что просителей не убывает и среди них попадаются и совсем неожиданные.
Давеча, например, попалась моя собственная жена. Так-то все, что можно внедрить на «княгининой половине», Маше в первую очередь и достается. Вот всего полгода назад я озадачил ее созданием распределенной ткацкой мануфактуры, Хамовного двора, а то у нас вокруг техноцентра на Яузе слишком много свободных женских рук.
И тут новая просьба! Я несколько офигел и не сразу понял, что дело не в Маше.
— Дядя жалуется, что службу государеву справляет честно, а прибытку мало.
Стереотипы — страшная вещь, вот воспринимаешь человека как собственного боярина, а то, что он дядя жены, из головы вылетает. Ну Голтяй и Голтяй, а он родной брат Марии Федоровны, Машиной мамы…
— Маша, ты же знаешь, денег нет, надо так держаться. А землю я не раздаю.
— Знаю-знаю, только он не о деньгах и не о земле просит.
— А о чем же? — офигел я второй раз.
Бояре же у нас аристократия земельная, у кого землицы и мужиков на ней больше — тот и главнее.
— Хочет двор вроде хамовного поставить или какой другой промысел, чтобы польза была.
— Польза? Или деньги?
— Как у тебя — и деньги, и польза, — подластилась Машка, забравшись мне под мышку.
Я чмокнул ее в русую макушку, прикрытую только легким убрусом [ii], но тут в детских горницах заверещал Ванька, и Маша, позабыв и дядю, и мужа, убежала к сыну.
На ее место немедленно нарисовался круглощекий Юрка — не иначе, воспользовался суматохой и удрал от мамок-нянек. Он в последнее время просек фишку, что в мою рабочую горницу воспитательницы хрен попадут и потому тут можно он них прятаться. Юрка оглянулся на дверь, убедился, что погони нет и полез ко мне на колени.
И началось.
— А это что?
— Это песочница, чернила присыпать.
— Зачем?
— Чтобы сохли и не пачкались.
— А почему они пачкаются?
— Любая сырая краска пачкается, а как высыхает, то нет.
— А это что?
— Индейский сургуч.
— Зачем?
— Письма запечатывать.
— А кому?
— Митрополиту Киевскому.
— А он где?
— В Литве покамест, все никак к нам не вернется.
Ну и так далее в том же духе, пока наследник не утомится