песенки, рисовала… мама здорово рисовала… а потом всё резко изменилось. Словно разом поменяли декорации. Я помню, у нас в те дни всегда было темно, и тяжело пахло лекарствами. Это в больнице запах лекарств привычен, а вот дома… дома такой запах душит…
Она замолчала, собираясь с мыслями.
— Папа говорил вполголоса. Потому что громко нельзя… Я тогда думала, что если говорить тихо, а лучше совсем не говорить, то самое страшное не случится. Смешно, — Анна криво усмехнулась и глухо повторила. — Смешно. Словно смерти нужен чей-то голос, чтобы найти дорогу.
В горле запершило. Анна подняла глаза на Лизин портрет. Сестра смотрела на неё и — Анна была готова поклясться — понимающе и ободряюще ей улыбалась.
— В школе я почти ни с кем не общалась. Девчонки казались такими шумными, такими громкими, но я-то знала — шуметь нельзя. Наверно, со мной никто и не хотел дружить. Кому нужна в подругах странная молчаливая девочка… Но я, Паша, тебе не это хотела рассказать, а другое. Знаешь, мама очень хотела жить. Очень. Ей было больно… сейчас я знаю, как это может быть больно, но она хотела жить. Не умереть быстрее, а именно жить.
Анна обернулась. Павел не смотрел на неё. Его взгляд был прикован к Лизе.
— Ты меня слушаешь?
— Я? — Павел медленно перевёл глаза на Анну. Он словно очнулся от тяжёлого мутного сна. — Да. Слушаю. Мне… мне жаль. Ты никогда об этом не говорила.
— А должна была?
Павел не ответил.
— Я и сейчас тебе это рассказала не для того, чтобы ты меня пожалел. Мне твоя жалость не нужна. Я о другом говорю. Паша, все люди хотят жить. Даже, когда надежды нет. Даже, когда смерть стоит и дышит в затылок. Даже, когда боль выворачивает наизнанку. Всё равно. Люди хотят жить. И никто — никто не вправе воображать себя богом…
— Зачем ты пришла?
Вопрос прозвучал в лоб, как выстрел.
— Паша, может быть, пришла пора исправить свою ошибку? Надо отменить этот чёртов закон …
— Нет, — сухо перебил он её. — Этого не будет. Всё останется так, как есть.
— Но почему?
— Потому что ситуация по-прежнему критическая. И Совет не видит никаких предпосылок, чтобы отменять закон.
— Совет не видит? — зло сощурилась Анна. — А, может, это Павел Григорьевич Савельев не видит, а? Или не хочет видеть. Паша, четырнадцать лет назад ты убеждал весь мир, что это было жизненно необходимо. Был голод…
— И он действительно был.
— Но сейчас-то его нет! — взорвалась Анна. — Нет! Зато, знаешь, что у нас есть? Муравейник. Да-да, муравейник, где каждый выполняет определённую функцию. И живёт, только пока может её выполнять. Пока здоров, не болен, не слаб и способен тащить на себе еду и личинки. А слабых мы сжираем. И уже подрастает поколение, для которых это — норма. Тебе не страшно, Паша?
Она остановилась, перевела дыхание. Анна не ждала, что Павел ответит, но ей хотелось увидеть хоть какой-то отклик, хоть толику понимания в его глазах. Но на лице Павла застыла безучастная и равнодушная маска. Он смотрел на Анну спокойно, холодно и отстранённо, и это отсутствие эмоций пугало.
— Помнишь Иосифа Давыдовича, нашего историка? Помнишь, как мы все его любили? А он был готов просиживать с нами часами после уроков, со всеми отстающими или с теми, кому просто было интересно. А ты был у него любимчиком, Паша. Он тебя из всех выделял и не только потому, что ты его историю лучше всех знал. Были и другие, не менее способные. Но любил он тебя. Ведь ты отличался от остальных. Иосиф Давыдович видел твою честность, твою открытость… Ему сейчас девяносто два, — Анна перехватила взгляд Павла, в котором промелькнуло что-то, похожее на удивление, и быстро поправилась. — Было бы девяносто два. Если бы не твой закон. Не твоя упёртая принципиальная позиция. Так скольких ты ещё готов принести в жертву, Паша? И, главное, ради чего?
— Анна, это бессмысленный разговор. Если у тебя всё, то тебе лучше уйти.
— Уйти? Вот как? — она смотрела на Павла, чувствуя, как по лицу расползается неприятная и злая усмешка. — Значит, уйти. Ну что ж… я уйду. Уйду. А ты останешься. Здесь. Один. Со своими мыслями. И с ней, — Анна мотнула головой в сторону Лизиного портрета. — С той, которую ты убил. И с призраком сына, которого ты тоже убил…
— Папа никого не убивал!
Знакомый звонкий голос оглушил Анну. Она резко обернулась и застыла — в дверном проёме стояла её Лиза.
Глава 13
Глава 13. Анна.
Четырнадцать лет назад
Анна закрыла за собой дверь кабинета, машинально потянула за шнур, опуская жалюзи, прислонилась спиной к косяку.
Она до последнего не верила, что они его примут, этот закон. Сама идея, сама формулировка звучали абсурдно и до чудовищности бесчеловечно. И когда на сегодняшнем утреннем заседании департамента здравоохранения им, главврачам и заведующим больниц и больничных отделений всех уровней Башни это объявили, Анна сначала подумала, что ослышалась. И судя по многочисленным переглядкам, по шелестящей волне возмущения, пробежавшей по рядам, она была не одна такая.
Да, закон об эвтаназии обсуждали последние несколько месяцев. Отклоняли, вносили изменения, снова выдвигали на рассмотрение, готовили людей и зондировали почву. О нём шушукались в коридорах, у него были свои приверженцы и свои противники, и, тем не менее, Анна никогда не принимала эти разговоры всерьёз. Она не допускала даже мысли, что закон когда-нибудь будет принят. Конечно, обстановка в Башне была удручающая, дефицит продуктов и лекарств с каждым годом становился всё ощутимее, на нижних уровнях перешли на карточную систему, но всё это в глазах Анны не являлось оправданием массового убийства, которое готовил Совет.
— Вы только вдумайтесь в значение слово «эвтаназия»! — с жаром говорила она, когда их неразлучная троица — она, Павел и Борис — собирались у Пашки в гостиной. — Оно означает «смерть во благо», а о каком благе, вернее, о благе кого так печётся ваш Совет?
Она делала упор на слове «ваш», стремясь поддеть и Борьку, и Пашку, которые с недавних пор тоже стали членами Совета.
— Нет, погоди, Аня, — в зелёных глазах Бориса искрилась насмешка. Он, вальяжно развалившись на диване, не сводил с неё взгляда. По красивому лицу блуждала улыбка. — Неважно, как мы его назовём…
— Конечно, неважно, — фыркала она. — Потому что вы его никогда не примете.
Это было что-то вроде интеллектуального спора. О чём-то, что находится за гранью возможного. И они спорили до хрипоты, влезая в