шевелил языком. Друзья помогли ему подняться. Он был весь покрыт кровью – скорее мертв, чем жив. Капо приказал ему идти на работу. Датчанин тихо сказал друзьям:
– Его вспыльчивость, похоже, берет над ним верх.
Он указал взглядом на эсэсовца. Удивительно, но вечером датчанин вернулся живым. Его встречали как героя.
При наличии семисот больных ситуация в лазарете достигла такой степени, что 4 декабря в Нойенгамме снова отправился поезд, увозивший триста больных. Место в лазарете освободилось, но заполнение оставалось лишь вопросом времени. Вим уже сомневался, что немцы действительно надеются закончить строительство Фризской стены подобным образом. Когда он прибыл в лагерь, они были относительно крепки и здоровы и их было больше тысячи человек. Теперь же каждое утро на работу выходило менее трехсот абсолютно истощенных и больных узников, и каждый день они приносили с собой четыре, пять, а то и больше трупов. Так долго тянуться не могло. Молодой фермер на своей телеге приезжал в лагерь не реже трех раз в неделю, и каждый раз уезжал с полным грузом. Узники сходили с ума, воровали друг у друга. Приберегать хлеб на следующий день стало опасно, потому что ночью тебя могли избить, а то и убить другие заключенные. В блоках царила полная анархия. Контроль утратили даже Blockälteste и Stubendienst.
В подпольной экономике лагеря все выражалось в сигаретах – главном средстве обмена. Сигарет было мало, их жаждали всей душой, и их все еще можно было достать. Если у тебя были сигареты, ты без труда мог получить лишнюю пайку хлеба, колбасы или теплую одежду. Тонкий свитер стоил пять сигарет, теплый – семь. Сигареты поступали в лагерь в посылках от Красного Креста. Там же были и продукты. Их регулярно получали только датчане и норвежцы. Голландский Красный Крест в Нойенгамме в подлагеря ничего не присылал, поскольку занимался исключительно военнопленными.
Каждый, у кого были сигареты, старался как можно быстрее обменять их на еду. Один случай с ужасом обсуждал весь лагерь – о нем стало известно даже в лазарете. Два француза и поляк были освобождены от работы во внешней команде. Им приказали вычистить туалеты и места для мытья. Трудно сказать, какая работа была лучше. Заключенные жаловались друг другу на грязную работу и твердили, как им хочется есть. У одного из французов оставалось несколько сигарет, и он сказал земляку, что собирается обменять их на что-нибудь съестное. Поляк услышал слово «сигареты» и сделал им предложение. Его приятель работал на кухне СС и иногда подворовывал мясо. Конечно, это было строжайше запрещено и очень опасно. Но он мог выяснить у приятеля, есть ли у него что на обмен. Француз кивнул, и через полчаса поляк вернулся с хорошими новостями. Ночью он принесет кусок мяса в обмен на сигареты.
Они втроем встретились в условленном месте за одежной и обувной мастерской, в пятнадцати метрах от сортира, где валялась гора трупов. Они заглянули к доктору, огляделись вокруг. Света не было. Лагерь тонул во мраке. Единственный луч света пробивался из окна кухни, чтобы они видели, куда идти. На сторожевой вышке они заметили маленький огонек сигареты.
Дул сильный ветер, было страшно холодно, плац покрывал тонкий слой снега. Заключенные дрожали от холода и страха. Поляк протянул им пакет, завернутый в бумагу, и получил сигареты. Они не произнесли ни слова, и поляк скрылся в ночи.
Французы быстро вскрыли пакет. Там, как и было условлено, лежали два небольших куска мяса. По виду печенка. Они были голодны, готовить мясо было негде, поэтому они впились зубами в мясо и в мгновение ока съели все.
На следующий день они снова встретились в сортире. На этот раз с французами работал другой поляк. Француз, обменявший сигареты, дал ему понять, что мяса было очень уж мало. Поляк рассмеялся и принялся перешептываться со своим земляком. Француз настаивал на своем, началась свара. И тогда поляк сказал, что у него никогда не было приятеля на кухне. Когда началась драка, он открыл дверь сортира, указал на распотрошенный труп, валявшийся на общей груде.
– Смотрите, что вы ели.
Из раны торчали куски грубо откромсанной печени.
Заключенные, которые более не могли следить за собой, переставали мыться и зарастали грязью, уже были одной ногой в могиле. Вот почему Вим каждое утро тщательно мылся, несмотря на холод, и старался следить за своей одеждой в меру сил. Он мог обменять кусок хлеба на услуги портного, который мог зашить и залатать одежду. Он даже сумел стащить ботинки с умершего датчанина – ботинки были во вполне приличном состоянии.
С каждым днем становилось все холоднее. Каждый день шел дождь или снег. Наступил декабрь, и к лазарету добавляли все новые бараки. В конце концов больные заняли и последний, восьмой барак. Тигессена терзали чувства беспомощности и депрессии. Порой он по несколько дней лежал на своем матрасе, апатично уставившись в потолок и пытаясь привести мысли в порядок. Грим отлупил и его самого только за то, что он сказал, что пожилые заключенные и люди с большими открытыми ранами не могут работать в противотанковых рвах. Грим обвинил его в саботаже и заявил, что он пытается лишить Германский рейх живой силы. Комендант пригрозил отправить в траншеи и самого доктора.
А потом, утром 21 декабря, оставшихся заключенных не вывели на поверку среди ночи и не отправили на работу. Семь часов… Восемь… Ничего… Капо ворвались в бараки лишь в девять утра. Всех, и больных и здоровых, вытащили с нар и построили на плацу рядами по пять. Заключенные надели шапки, сняли, равнялись налево и направо в последний раз. Это было сюрреалистическое зрелище. Смертельно больные люди буквально висели друг на друге, их кости удерживала лишь тонкая, сморщенная кожа. Одежда висела на этих живых скелетах, как мокрый мешок. Через час раздалась команда:
– Abmarschieren. Марш!
Заключенные медленно двинулись к железной дороге. Прошло несколько часов, прежде чем все залезли в вагоны и нашли себе место. Капо орали и работали дубинками изо всех сил, но люди уже не обращали ни на что внимания. В лагере осталась лишь небольшая команда зачистки.
Вим нашел себе место в предпоследнем вагоне. Как и все, он сидел, прижав колени к груди, за следующим заключенным. Никто не мог лечь. Это положение было особенно мучительно для тех, чьи ноги были покрыты язвами. Чуть комфортнее расположились охранники. Они сидели между двумя группами заключенных на охапке соломы.
Поезд тронулся около полудня и прибыл в Нойенгамме через сорок часов.
Лагерный оркестр грянул «Alte Kameraden» («Старые товарищи»), как это часто случалось. Энергичный немецкий марш еще больше усугубил страдания заключенных. Эсэсовцы из «комитета по приему» видели почти всё, но из этих человеческих отбросов нечего было выбирать. Большинству приходилось помогать выбраться из поезда. Люди не могли стоять. Капо послали в вагон ничего не подозревающих французов. Те были потрясены. Вдоль стен на крюках на собственной одежде висели десятки трупов, чтобы живым хватило места.
На одном крюке висел Альбартус Доктер с раскроенным черепом. Он вошел в вагон здоровым человеком, но во сне все произошло очень быстро. Он долго пользовался своим положением привратника лазарета. Увидеть врача, не поделившись с Доктером солидным куском хлеба и, желательно, несколькими сигаретами, было невозможно. Ты мог истекать кровью изо всех щелей, мог умирать прямо на его глазах, его это не волновало: нет еды – нет врача.
В поездах не было даже ведер для туалета. Почти все заключенные были покрыты мочой и экскрементами. Вонь стояла невыносимая. Вим окончательно пришел в себя, лишь когда, обнаженный, стоял на плацу при минус десяти градусах на улице. Вновь прибывших сортировали доктора-эсэсовцы под руководством коменданта лагеря Паули. Самым тяжелым позволили ехать дальше на так называемое восстановление. Им предстояло отправиться в лагерь, который эсэсовцы цинично называли «Восстановительным лагерем Берген-Бельзен». Больных, но не до конца истощенных отправили в Revier Нойенгамме. Тех, кто не находился в критическом состоянии, но был слишком слаб для внешних работ, отправили на внутренние работы – в Schonungskommando вплоть до выздоровления.
Каков же итог трех месяцев работы подлагеря Хузум-Швезинг:
297 заключенных умерли на месте. 80 процентов из них были голландцами. Подавляющее большинство оказалось в массовом