Читать интересную книгу Вместе во имя жизни (сборник рассказов) - Юлиус Фучик

Там было на что посмотреть.

Посреди комнаты висел под люстрой старый пан, торговец, эвакуировавшийся сюда откуда-то из Закарпатской Украины и живший здесь у своей дочери. Он висел невысоко над полом, повернувшись спиной к двери, с головой, склоненной к плечу. Это был тот самый старый пан, который целыми часами болтал по-немецки с солдатами и рассказывал им пикантные анекдоты.

Солдаты попятились в немом испуге, но эсэсовец подумал, что это разыскиваемый партизан, и бросился к трупу, вскинув автомат. Поняв, что ошибся, он с достоинством выпрямился и снял с головы шапку. Это было смешно, и солдаты ухмыльнулись.

Они наверняка поплатились бы за это, потому что офицер СС успел заметить их усмешку, однако в эту минуту его внимание привлекло нечто другое. Это был голос пани Груберовой, полный ужаса и презрения.

— Убийцы! — повторяла она, едва шевеля губами и переводя остекленевший взгляд с одного человека на другого. Только Людвига она миновала. Казалось, что она вообще не видит его. Она стояла над телом Маргиты без единой слезы в глазах, удивительная и непонятная, как и все, что случилось ночью в этом доме.

Эсэсовцы о чем-то шепотом расспрашивали Людвига.

Итак, пани Груберова не внушала им опасений. Если кто и тревожил их в эту минуту, то это сам Людвиг, который привел их сюда.

— Это ваш сын? — спросил один из них вежливо, но с ощутимой ноткой нетерпения в голосе и кивнул головой в сторону Людвига.

— У меня нет сына, — ясно и твердо ответила пани Груберова, гордо выпрямляясь перед ним во весь рост.

Солдаты, вот уже два месяца жившие в комнате, примыкавшей к воротам, удивленно обернулись к ней. Они вспомнили, как пани Груберова вчера выходила без конца на улицу — посмотреть, какая погода, не помешает ли метель приехать ее сыну.

После такого ответа эсэсовцы потеряли терпение. Молодой эсэсовец с веснушками на лице и светлыми волосами строго сказал пани Груберовой:

— В этом доме скрывается партизан, который вчера бежал из-под стражи со станции?

— Да, — прошептала пани Груберова и глубоко вздохнула.

— Где он? — выпытывал офицер.

Пани Груберова закрыла глаза и молчала.

Людвиг выступил в эту минуту вперед, будто его кто-то подтолкнул. Он вытянулся в струнку, громко щелкнул каблуками и выпалил:

— Мать не знает, я наткнулся на его убежище совершенно случайно. Я провожу вас.

При этом он стоял по стойке «смирно», его голос был четким, а глаза ясными — словом, весь его вид свидетельствовал о том, что он говорит правду.

Сопровождаемый офицерами СС, он обошел труп сестры и спустился к погребу. Затем решительным движением протянул руку к щели, чтобы взять ключ, но нащупал лишь шершавые кирпичи. Озлобленный, он ухватился за ручку двери.

Она была открыта, в передней части погреба горел свет. Крышка огромного ящика была откинута. В нем не было ничего, кроме нескольких пустых мешков и шерстяного одеяла…

В погребе установилась глубокая тишина; здесь пахло яблоками и было тепло. Вдоль стен стояли на полках ровные ряды бутылей с томатной пастой и малиновым соком, у самых дверей — корзина с ароматными яблоками.

Эсэсовцы обменялись взглядом и стали тщательно осматривать погреб. Когда они проходили мимо корзины, тот, у кого было длинное лицо, сунул в нее руку и, подавая яблоко другому, сказал:

— Упорхнула птичка из клетки, а?.. Какой номер этого дома?

— Сто пятнадцать, — сухо ответил Людвиг, не отрывая глаз от неровных камней старого погреба.

— Запиши, — спокойно кивнул длиннолицый другому. — Хороши, жаль оставлять их гнить здесь. А в тех бутылках что? — спросил он скорее себя самого, притягивая одну из них почти вплотную к близоруким глазам. Однако, не услышав никакого ответа с места, где стоял Людвиг, поставил бутылку назад и со вздохом повернулся к другому: — Ну что ж, мы можем приступить.

Пока эсэсовцы допрашивали в комнате, примыкавшей к воротам, по очереди и всех вместе пани Груберову, Гертруду и проснувшихся плачущих детей, солдаты обшарили весь дом от фундамента до самой крыши, но не нашли ничего подозрительного. Не оставалось ничего другого, как снова обратиться к Людвигу. Тот вдруг обнаружил, что у него пропала форма и документы. Но большего от него уже нельзя было добиться.

Ранним утром из дома Груберовых вышла странная процессия. В тусклом, мерцающем свете фонарей впереди всех шла пани Груберова, тесно прижавшаяся к Гертруде, так что трудно было понять, кто кого поддерживает. Вслед за ними шли Людвиг и солдаты. Завершали колонну эсэсовцы, о чем-то на ходу разговаривающие.

Густая холодная тьма еще лежала на улицах; черные дома были погружены в глубокий сон. Метель уже стихла. Солдаты подняли воротники шинелей и с трудом вытаскивали из сугроба тяжелые сапоги.

Они уже подошли к повороту, когда в темноте раздался жалобный детский плач. Пани Груберова резко остановилась, высвободилась из объятий Гертруды и сказала так тихо, что ее мог слышать только Людвиг, оказавшийся лицом к ней:

— Мы забыли закрыть окна. Не замерзли бы, бедняжки, до утра. — И она бросилась назад.

После залпа, грянувшего в ночи в тусклом свете фонарей, стало видно, как пани Груберова наклонилась над снегом, будто что-то искала в нем, а потом превратилась в большое черное пятно, распластавшееся на сугробе.

Тьма стала еще гуще, дома еще молчаливее. Нигде ни звука, ни человека. Всюду стояла глубокая тишина, и казалось, что до утра еще очень далеко.

Но рассвет уже близился.

Ладислав Фукс

Крона для Арнштейна

1

С того дня, как пришли иностранные войска, все стало совсем по-другому.

Папа расследует самоубийства, бог знает сколько в день. Утром его вызывают по телефону, и я сквозь сон слышу, как он уходит. Вечером он, правда, возвращается засветло, но это просто потому, что сейчас лето и долго не темнеет. Он садится в столовой, закуривает сигарету, берет карандаш и что-то считает. Я стою у стены, но он не видит меня. Вбегает Руженка, подает ужин, папа ее не замечает. Входит мама, папа откладывает карандаш, что-то говорит и выходит, и мне кажется, что меня и не было у этой стены. В своем кабинете он, как мне представляется, проверяет свой револьвер, осматривает его, взвешивает на ладони, а потом говорит по телефону, но что — я не знаю. Двери двойные, а теперь, когда он расследует самоубийства, изнутри вдобавок задергивает тяжелую портьеру. Траур желтый и шестиконечный, как звезда Давида.

Мамы днем не бывает дома. Она ходит в аптеку за ампулами, порошками и пилюлями. Когда же она днем дома, она запирается в своей комнате. Я вспоминаю маму моего несчастного одноклассника Кона, и на меня нападает страх. Мама Давида Кона тоже ходила в аптеку и запиралась у себя в комнате, пока наконец в марте не открыла газ… Хотя я и знаю, что это не тот случай… Я заглядываю в комнату через замочную скважину, вижу розовый фарфор — бабушкино наследство, над ним бабушкин благородный лик в золоченой раме. Чуть дальше в сторону — она глотает пилюли и порошки, шатается, падает… Лишь вечером она выходит ужинать, но, как только папа удаляется к себе, мама тотчас же исчезает, торопясь к своим порошкам. Ключ снова поворачивается в двери… Но она по крайней мере желает мне доброй ночи. Траур желтый и шестиконечный, как звезда Давида.

А Руженка? Я почти не удивляюсь, что она сходит с ума. И не только вечером, когда папа дома и она подает ужин. Руженка сходит с ума и утром, когда папа уходит в полицейское управление и до его возвращения времени остается много. Все равно она умудряется разбивать все, за что ни берется. Она перебила половину нашей посуды, и, если так пойдет дальше, нам скоро не из чего будет есть. Но мама не говорит ей ни слова. Она даже сделала вид, будто ничего не заметила, когда Руженка разбила майсенскую вазу с портретом бывшего австрийского монарха, а ваза наверняка была дорогая, она досталась нам от бабушки. Руженка мне потом сказала, что черепки так нежно звенели, что она, спрятала их на память. Кроме того, у Руженки теперь всегда подгорает ужин. Если папа и мама не прикасаются к еде, она собирает тарелки и мчится на кухню. Когда я прихожу туда выпить малинового соку, она держится за голову, сокрушенно качает ею, а потом вдруг ни с того ни с сего начинает говорить, что у мамы больной желудок от пилюль и порошков, а у папы — оттого, что он целыми днями расследует самоубийства… «Скоро будет нужда, дороговизна и война, — восклицает она, — но я уже до этого не доживу. Я уже этого не увижу! Я, слава богу, сойду с ума!»

Вот так мы и живем с того самого дня, как пришли иностранные войска. Траур желтый и шестиконечный, как звезда Давида.

Но вне дома происходят вещи, пожалуй, еще более удивительные.

По улицам с немецкими надписями ходят военные в коричневой, черной и серо-зеленой форме, в сапогах, обыкновенные солдаты и офицеры, у которых на плечах серебряные погоны. Однажды, идя вдоль Штернберкских садов, я увидел генерала: у него был красный воротник, весь в золоте. Генерал ехал в автомобиле со стороны садов графа Штернберка к государственному банку. Это было так интересно, что я, преодолев страх, рискнул рассказать об этом вечером в столовой, стоя у стены. Папа как раз пытался поесть… Он отложил нож с вилкой и взял карандаш; на меня он даже не взглянул. У меня пересохло в горле, и я бочком ретировался в кухню, где Руженка уже держалась за голову.