Он инстинктивно вошел в кусты, чтобы переждать начинавшуюся бурю.
Он долго оставался там, словно утонул в этом вихре, зачарованный пляской стихий, соединенный с ними душой, слитый с угрюмым воем урагана. Он пел вместе со всей природой дикую, хаотическую, могущественную песнь без слов — песнь упоений, песнь слепых и бессмертных сил вселенной.
Зенон, забыв о возвращении домой, пошел в парк, блуждал между деревьями, тонул в гулкой темноте, был в полном сознании и в то же время не знал, что с ним происходит. Заметив в увядшей траве какой-то поблекший цветок, он прижал его к горячим губам, и вдруг непреодолимая тоска наполнила его душу такой любовью и такой страстной жаждой слиться со всей природой, что он поднялся, открывая свое сердце ночи и вихрю, чувствуя то, что чувствуют деревья и небо, и ощущая в себе силу безмерной нежности. Он прижимался к деревьям, опускался на колени перед кустами, обнимал ветви, целовал увядшие травы, обливая радостными слезами эти дорогие и священные существа, давно им потерянные и теперь обретенные снова.
VII
Комната была серая и грустная. Туман струйками дыма врывался в квартиру, обволакивая стены и мебель пепельной липкой и холодной дымкой, дождь барабанил по вспотевшим окнам, монотонным звуком нарушая мертвую тишину.
Джо сидел у кровати Зенона вместе с доктором, который ежеминутно пробовал пульс спящего и нетерпеливо смотрел на часы.
Молчанье становилось невыносимо скучным и усыпляло.
— Интересно, как долго он будет спать? — шепнул доктор.
— Полчаса, не больше.
— Три дня и три ночи — это совершенно непонятный сон.
— Непонятный медицине.
— Никому не понятный, — резко ответил доктор, подымая голову.
Джо улыбнулся с мягкой, но убийственной снисходительностью.
Снова наступила тишина и нетерпеливое ожидание. Доктор глядел в окно, на стеклянные косые нити дождя, пронизывавшие черные склоненные деревья. Джо сидел неподвижно, сомкнув веки, а в соседней комнате медленно расхаживал мистер Смит, время от времени выглядывал из-за портьеры; наконец он тихо вошел и сказал:
— Надо, чтобы он позабыл. Это его исцелит.
— О чем мне надо забыть? — вдруг произнес Зенон, открывая глаза.
— Забыть... о своей болезни, — поспешно ответил Джо, взяв его за руку.
— Как, разве я болен? — удивился он.
— Уже все миновало, не старайся вспоминать, ничего опасного.
— Но я ничего не помню.
— Вы, вероятно, переутомились, — шепнул мистер Смит, — и потому упали в обморок.
— Нет, нет, мистер Смит шутит, — решительно возразил Джо.
— Я упал в обморок? Когда? — Зенон старался что-то вспомнить, но слабые проблески памяти ускользали из сознания как спасительный канат из рук утопающего. Он поглядел на Джо и вздрогнул, попытался подняться с постели, хотел крикнуть, что-то сказать, но остался без движения, с протянутой рукой, с пустым звуком на побелевших губах, с закатившимися глазами, пораженный его стальным гипнотизирующим взглядом, потом бессильно уронил руку и снова уснул.
— Будешь спать до утра крепко и спокойно, проснешься здоровым! Ничего, ничего больше не помнишь, — внушал ему Джо, производя над ним медленные, усыпляющие движения.
Доктор хотел протестовать, но было уже поздно. Зенон погрузился в каменный сон и не слышал, как его звали и пытались разбудить.
— Ты только меня слышишь, только меня понимаешь и отвечаешь мне, — шептал Джо, нажимая ему пальцами на виски и глаза.
— Я хотел, чтобы он немного отдохнул и подкрепился, он страшно обессилен, — оправдывался доктор.
— Я ждал его пробуждения, чтобы сейчас же усыпить его, раньше чем в нем окончательно проснется сознание, потом было бы поздно и никто не смог бы обуздать проснувшуюся мысль.
— А разве можно ее так усыпить, чтобы он, проснувшись, ничего не помнил?
— Ее можно вырвать бесследно из памяти.
— Любопытный, но сомнительный эксперимент.
— Необходимый для его спасения и вполне надежный, — твердо ответил Джо.
Доктор еще раз пощупал пульс,смерил температуру, заглянул спящему в закатившиеся глаза и вышел. А мистер Смит, заперев за ним двери, тревожно шепнул:
— Что с ним случилось? Неужели это влияние Дэзи?
— Не знаю, боюсь, что да... Очень загадочный случай, я сам ничего не знаю и не понимаю, но буду оберегать его, насколько хватит сил, посижу при нем до утра.
Мистер Смит повертелся около, голодным взглядом оценщика ощупал все картины, погладил сладострастными пальцами бронзовые изваяния и, приблизившись быстрым кошачьим движением к Джо, спросил его:
— Ты в самом деле выходишь из нашей церкви?
— Я ведь об этом написал вам совершенно ясно и определенно.
— И ты навсегда порываешь с нами отношения?
— Не порываю отношений, но иду теперь своим собственным путем.
— От имени всей нашей братии прошу тебя: иди с нами!
— Зачем, куда? — нетерпеливо, почти гневно, ответил Джо.
— Ты знаешь, ты вместе с нами строил храм.
— Да, но я прозрел и выхожу из храма туда, где более света.
— Он упадет, если ты не будешь его поддерживать.
— Пусть упадет все, что не стоит само, что не поддерживается силой собственного содержания. Вы были для меня только этапом в моем тяжком шествии к истине, я вам благодарен за это, но мне надо идти дальше по пути моего предназначения.
— Я чувствую в тебе презрение, — грустно прошептал Смит.
— Нет, но с меня довольно этих вращающихся столов, стуков, загробного лепета, этого топтания на одном месте, в пыли глупых фактов. Ваш спиритизм есть лишь вульгарный и дикий фетишизм случайных сил и галлюцинаций. Это религия слепых и слабых. Вы создали церковь, в которой царит медиум, морочащий вас в большей или меньшей степени. Церковь, которая никуда не ведет, ничего не объясняет и никого не спасает.
— Разве ты сам не был апостолом этой церкви? — простонал мистер Смит.
— «Вчера» — это только тень на светлом круге «сегодня», мечтающего о «завтра».
— Разве мы не работаем для «завтра»?
— Нет, мир погибает в преступлениях и позоре, а вы молите милости у шатких теней и жаждете чудес только затем, чтобы насытить разгоряченное воображение. То «завтра», по которому тоскуют миллионы, не родится из вашего унизительного страха перед неизвестным. В стонах и слезах нет спасения. Дурной мир следует разрушить до основания, чтобы на развалинах его мог вырасти новый, и этот новый мир надо создать подвигом, усилием воли, и воля эта должна быть обогащена милостью. Кто не достигнет этого, тот будет только удобрением для будущих поколений. Кто хочет быть, тот должен сам убить свой труп; чтобы стать живым, надо превозмочь жизнь и самого себя. Бессмертие протекает по миру бесконечной рекой, но бессмертна только воля, просветленная милостью и тоскующая по «нем». Я говорю слишком много и в то же время слишком мало; прости, скажу короче: дороги наши разошлись на перепутье, — пусть у деревянного Распятья остаются боязливые и слабые, ожидая помилования, а мы пойдем в бездны.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});