Читать интересную книгу Ночь после выпуска (сборник) - Владимир Тендряков

Решников удовлетворенно хмыкнул:

– Вот и вернулись на круги своя: я человек, что-то любящий, что-то презирающий в мире сем, я передаю свое ученикам, вы – свое, пусть каждый мотыжит свой сад… Если мне вместо мотыги предложат сподручный трактор, я, пожалуй, не откажусь, но детей трактору не доверю.

Иннокентий Сергеевич с минуту молчал – странное, неподвижное лицо, одна его половина разительно не походит на другую, – затем обронил холодно и спокойно:

– Не доверю?.. А сами себе мы доверяем?..

14

Пять человек на скамье под фонарями, тесно друг к другу, и Генка нависает над ними.

– До донышка! Правдивы!.. Ты сказала – я черств. Ты – я светлячок-себялюбец. Ты – в предатели меня, нож в спину… А ты, Натка… Ты и совсем меня – даже предателем не могу, жалкий трус, тряпка! До донышка… Но почему у вас донышки разные? Не накладываются! Кто прав? Кому из вас верить?.. Лгали! Все лгали! Зачем?! Что я вам плохого сделал? Тебе! Тебе, Натка!.. Да просто так, воспользовались случаем – можно оболгать. И с радостью, и с радостью!.. Вот вы какие! Не знал… Раскрылись… Всех теперь, всех вас увидел! Насквозь!..

Накаленный Генкин голос. А ночь дышала речной влагой и запахами вызревающих трав. И густой воздух был вкрадчиво-теплым. И листва молодых лип, окружающая фонари, казалось, сама истекала призрачно-потусторонним светом. Никто этого не замечал. Подавшись всем телом вперед, с искаженным лицом надрывался Генка, а пять человек, тесно сидящих на скамье, окаменело его слушали.

– Тебя копнуть до донышка! – Генка ткнул в сторону Веры Жерих. – Добра, очень добра, живешь да оглядываешься, как бы свою доброту всем показать. Кто насморк схватит, ты уже со всех ног к нему – готова из-под носа мокроту подтирать, чтоб все видели, какая ты благодетельница. Зачем тебе это? Да затем, что ничем другим удивить не можешь. Ты умна? Ты красива? Характера настойчивого? Шарь не шарь – пусто. А пустоту-то показной добротой по крыть можно. И выходит – доброта у тебя для маскировки!

Вера ошалело глядела на Генку круглыми, как пуговицы, глазами, и ее широкое лицо, казалось, покрылось гусиной кожей. Она пошевелилась, хотела что-то сказать, но лишь со всхлипом втянула воздух, из пуговично-неподвижных глаз выкатились на посеревшие щеки две слезинки.

– Ха! Плачешь! Чем другим защитить себя? Одно спасение – пролью-ка слезы. Не разжалобишь! Я еще не все сказал, еще до донышка твоего не добрался. У тебя на донышке-то не так уж пусто. Куча зависти там лежит. Ты вот с Наткой в обнимочку сидишь, а ведь завидуешь ей – да, завидуешь! И к Юльке в тебе зависть, и к Игорю… Каждый чем-то лучше тебя, о каждом ты, как обо мне, наплела бы черт-те что. Добротой прикрываешься, а первая выскочила, когда разрешили, – можно дерьмом облить…

Вера ткнулась в Наткино плечо, а Юлечка выкрикнула:

– Гена!

– Что – Гена?

– Ты же не ее, ты себя позоришь!

– Перед кем? Перед вами? Так вы уже опозорили меня, постарались! И ты старалась!

– Сам хотел, чтоб откровенно обо всем…

– Откровенно?.. Разве ложь может быть откровенной!

– Я говорила, что думала.

– И я тоже… что думаю.

– Не надо нам было…

– Ага, испугалась! Поняла, что я сейчас за тебя возьмусь!

И без того бледное точеное личико Юлечки стало матовым, нос заострился.

– Давай, Гена. Не боюсь.

– Вот ты с любовью лезла недавно…

– Ты-ы!..

– А что, не было? Ты просто так говорила: пойдем вместе, Москву возьмем?

– Как тебе не стыдно!

– А притворяться любящей не стыдно?

– Я притворялась?..

– А разве нет?.. Сперва со слезами, хоть сам рыдай, а через минуту – светлячок-себялюбец. Чему верить – слезам твоим чистым или словам?.. И ты… ты же принципиальной себя считаешь. Очень! Только вот тебя, принципиальную, почему-то в классе никто не любил.

– Как-кой ты!..

– Хуже тебя? Да?.. Я себялюбивый, а ты?.. Ты не из себялюбия в школе надрывалась? Не ради того, чтоб первой быть, чтоб хвалили на все голоса: ах, удивительная, ах, необыкновенная! Ты не хотела этого, ты возмущалась, когда себялюбие твое ласкали? Да десять лет на голом себялюбии! И на школу сегодня напала – зачем? Опять же себялюбие толкнуло. Лезла, лезла в первые и вдруг увидела – не вытанцовывается, давай обругаю.

– Как-кой ты!..

Бледная от унижения Юлечка – осунувшаяся, со вздрагивающими веками, затравленным взглядом.

Не выдержал Игорь:

– Совсем свихнулся!

И Генка качнулся от Юлечки к нему:

– Старый друг, что ж… посчитаемся.

Игорь криво усмехнулся:

– Не до смерти, не до смерти, пожалей…

Генка с высоты своего роста разглядывал Игоря, сидящего на краешке скамьи бочком, с вызывающим изломом в теле – одно плечо выше другого, крупный нос воинственно торчит.

– А представь, – сказал Генка, – жалею.

– Вот это уж и вправду страшно.

– Нож в спину… Я – тебе?! Надо же придумать такое. А зачем? Вот вопрос.

Игорь, не меняя неловкой позы, презрительно отмолчался.

– Да все очень просто: на гениальное человек нацелен. Искренне, искренне о себе думаешь – Цезарь, не меньше!

– Тебе мешает, что кто-то высоко о себе…

– Цезарь… А любой Цезарь должен ненавидеть тех, кто в нем сомневается. Голову отрубить, Цезарь, мне не можешь, одно остается – навесить что погаже: такой-сякой, нож в спину готов, берегитесь!

– Ты же ничего плохого за моей спиной обо мне не говорил, дружил и не продавал?

– Да почему, почему сказать о тебе плохо – преступление? Неужели и в самом деле ты думаешь, что тебя в жизни – только тебя одного! – станут лишь хвалить? И никого не будет талантливей тебя, крупней? Ты самый-рассамый, макушка человечества! Да?

– Я себя и богом представить могу. Кому это мешает?

– Тебе, Цезарь! Только тебе! Уже сейчас тебя корчит, что не признают макушкой. А вот если в художественный институт проскочишь, там наверняка посильней тебя, поспособней ребята будут. Наверняка, Цезарь, им и в голову не придет считать тебя макушкой. Как ты это снесешь? Тебе же всюду ножи в спину мерещиться станут! Всюду, всю жизнь! От злобы сгоришь! Будет вместо Цезаря головешка. Ну разве не жалко тебя?

Генка нависал над Игорем; тот сидел, вывернувшись в неловком изломе, выставив небритый подбородок.

– Ловко, Генка… мстишь… за нож в спину…

– Больно нужно. И незачем. Ты же сам с собою расправишься… Под забором умру… Не знаю, может, и в мягкой постели. Знаю, от чего ты умрешь, Цезарь недоделанный. От злобы!

Игорь коченел в изломе, блуждал глазами.

– Ну, спасибо, – сказал он сипло.

– За что, Цезарь?

– За то, что предупредил. Честное слово, учту.

Генка оскалился:

– Исправишься? Гениальным себя считать перестанешь?

– Хотя бы…

– Давно пора. Какой ты, к черту, Цезарь!

Матовые фонари висели в обложных сияющих облаках листвы, лицо Генки под их сильным, но бесцветным светом, отбрасывающим неверные тени, было бескровно-голубым, кривящиеся губы черными. Изломанно сидящий Игорь перед ним.

– Рад?! – наконец выдохнул Игорь.

Генка сильней скривил рот и ничего не ответил.

– Рад, скотина?!

И Генка оскалился. Тогда Игорь вскочил, задыхаясь, закричал в смеющееся голубое лицо:

– Я же не палачом, не убийцей мечтал!.. Мешаю! Чем?! Кому?!

Генка скалил отсвечивающие зубы.

– И ты мечтай! Кто запрещает?! Хоть Цезарем, хоть Наполеоном, хоть Христом Спасителем! Не хочешь! Не можешь! И другие не смей!.. Скотина завистливая!..

Взлохмаченный носатый Игорь, дергаясь, выплясывал перед долговязым Генкой. Тот слушал и скалил зубы.

15

– Дадим себе отчет: о чем мы сейчас мечтаем? Только о том, чтоб лучше готовить учеников? Нет! Готовить лучших людей! Мечтаем усовершенствовать человеческую сущность. А об этом мечтали с незапамятных времен. Можно сказать, мечта рода людского.

Решников хмыкнул:

– Гм!.. Не по Сеньке шапка. Задачка не школьного масштаба.

– Не школьного?.. А разве школа как общественное учреждение не масштабное явление? Укажите такое место на карте, где бы не было школы. Назовите хоть одного человека, который бы сейчас прошел мимо школы. Кому и заниматься масштабными задачами, как не вездесущей школе с ее миллионной армией учителей.

– Но ты начал с того, что мы не верим сами себе, – напомнила Ольга Олеговна Иннокентию Сергеевичу.

– Не верим потому, что никто из нас не чувствует себя бойцом великой армии, каждый воюет в одиночку. Вот ты, Ольга, завуч школы, много мне можешь помочь?.. Тем более что ты по образованию историк, тогда как я преподаю математику. А много ли помогает мне гороно с его методическим кабинетом? И от областных организаций, и от нашего министерства нагоняев – да, жду, требований, приказов – да, но только не помощи! Я боец великой просветительной армии, нас миллионы, но я, как и каждый из этих миллионов, один в поле воин. Один!.. Школа – масштабное явление, но я-то этого никогда не чувствую.

– И кинолентой рассчитываешь объединить нас, одиночек? – спросил с усмешкой Решников.