Читать интересную книгу Ночь после выпуска (сборник) - Владимир Тендряков

Он взял себя в руки, придушенно спросил:

– Ты это раньше… что я светлячок? Или только сейчас в голову пришло?

– Давно поняла.

– Так как же ты… в Москву?..

– За светлячком можно в чащу лезть сломя голову, за себялюбцем в Сибирь ехать, не только в Москву. Тут уж с собой ничего не поделаешь, – не подымая глаз, тихо ответила Юлечка.

Ночь напирала на обрыв. От нее веяло речной сыростью. Перед всеми как раздетый… Светлячок, надо же!

Чтоб только не растягивать мучительную тишину, Генка хрипло попросил:

– Игорь, давай ты.

– Может, кончим все-таки? Врагами же расстанемся.

– Спасаешь, благодетель?

– Что-то мне неохота ковыряться в тебе, старик.

– Режь, не увиливай!

– Н-да-а…

Игорь Проухов… С ним Генка сидел на одной парте, его защищал в ребячьих потасовках. Как часто они лежали на рыбалках у ночных костров, говорили друг другу самое сокровенное. Много спорили, часто не соглашались, бывало, сердились, ругались даже, но никогда дело не доходило до вражды. Игорь не Юлечка Студёнцева. Вот если б Игорь понял, как трудно ему, Генке, сейчас: дураком выглядит, без вины оболган, заклеймен даже – светлячок, надо же… Если б Игорь понял и сказал доброе слово, отбрил Веру, возразил Юльке – а Игорь может, ему нетрудно, – то все сразу бы встало на свои места.

Но просить при всех о помощи, сознаваться, что слаб, Генка не мог, а потому произнес почти с угрозой:

– Режь! Только учти, я тебя тоже жалеть не стану.

Эх, если б Игорь понял, не поверил угрозе, мир остался бы прежним, где дружба свята, правда торжествует, а ложь наказывается…

Но Игорь поскреб небритый подбородок, не глядя Генке в глаза, угрюмо сказал:

– Не пожалеешь?.. Само собой. Что ж…

9

За Зоей Владимировной закрылась дверь. С минуту никто не шевелился.

Скрипнул стул под Иваном Игнатьевичем, директор решительно поднялся, грудью повернулся к Ольге Олеговне, насупленно-строгий и замкнутый:

– Не кажется ли вам, что вы сейчас обидели человека? Сильно обидели и незаслуженно!

У Ольги Олеговны немигающие, широко открытые глаза, но неподвижное лицо все равно кажется каким-то слепым. Тяжелая копна вознесенных волос и расправленные плечи.

– Мне очень жаль, что так получилось. – Голос сухой, без выражения.

– Не сочтите за труд извиниться перед ней.

Иван Игнатьевич редко сердился, но когда сердился, всегда становился церемонно-вежливым: «Не сочтите за труд… Смею надеяться… Позвольте рассчитывать…»

– Извиниться? За что?

Неподвижное лицо Ольги Олеговны ожило, взгляд вновь стал подозрительно-настороженным.

– Вы только что, любезная Ольга Олеговна, сказали, позвольте напомнить: «Мне очень жаль, что так получилось». Надеюсь, сожаление искреннее. Так сделайте же следующий шаг – извинитесь!

– Мне жаль… Наверное, как и каждому из нас. Жаль, что у Зои Владимировны долгая жизнь оканчивается разбитым корытом.

– Разрешу себе заметить: разбитое корыто – довольно рискованное выражение.

– А разве она сейчас сама не призналась в этом?

– Не станете же нас уверять, уважаемая Ольга Олеговна, что долгая жизнь Зои Владимировны не принесла никакой пользы?

– Пользы?.. Сорок лет она преподает: Гоголь родился в таком-то году, Евгений Онегин – представитель лишних людей, Катерина из «Грозы» – «луч света в темном царстве». Сорок лет одни и те же готовые формулы. Вся литература – набор сухих формул, которые нельзя ни любить, ни ненавидеть. Не волнующая литература – вдумайтесь! Это такая же бессмыслица, как, скажем, не греющая печь, не светящий фонарь. Получается: сорок лет Зоя Владимировна обессмысливала литературу. Пушкин, Достоевский, Толстой, Чехов глаголом жгли сердца людей. По всему миру люди горят их пламенем – любят, ненавидят, страдают, восторгаются. И вот зажигающие глаголы попали в добросовестные, но, право же, холодные руки Зои Владимировны… Сорок лет! У скольких тысяч учеников за это время она отняла драгоценный огонь! Украла способность волноваться! Вы в этом видите пользу, Иван Игнатьевич?!

Иван Игнатьевич сердито засопел, спрятал глаза за кустистыми пшеничными бровями.

– Но она еще была преподавателем и русского языка, научила тысячи детей грамотно писать. Хоть тут-то признайте, что это немалая заслуга.

– Научить правильно писать слово – и отучить его любить. Это все равно что внушать понятия высокой морали и вызывать к ним чувство безразличия.

– Странный вы человек, Ольга Олеговна, – огорченно произнес Иван Игнатьевич. – Вдруг взорвались – готовы крушить и проламывать головы только потому, что девочка-выпускница задела вас за живое.

– Вдруг?.. Неужели для вас выступление Студёнцевой неожиданность?

– Да уж, признаюсь: от любого и каждого ждал коленца, только не от нее.

– И вы считали, что у нас в школе все идеально, не нужно освобождаться от старых навыков?

– Положим, не все идеально и от каких-то привычек нам придется освобождаться.

– Но тогда придется освободиться и от тех, кто безнадежно увяз в этих старых привычках.

– Освободиться от Зои Владимировны?.. Немедленно? Или можно подождать немного, хотя бы того не столь далекого дня, когда она сама решит оставить школу?

– Недалекого дня? А когда он наступит? Через год, через два, а может, через пять лет?.. За это время сотни учеников пройдут через ее руки. Я преклоняюсь перед вашей добротой, Иван Игнатьевич, но тут она, похоже, дорого обойдется людям.

Иван Игнатьевич, опустив борцовские плечи, недовольно разглядывал Ольгу Олеговну.

– Мне кажется, вы собираетесь выправить накренившуюся лодку, черпая решетом воду, – сказал он с досадой.

– То есть?

– То есть мы освободимся от Зои Владимировны, а на ее место придет молодой учитель, только что окончивший наш областной пединститут. И вы рассчитываете, что он-то непременно будет горящим. Вам ли не известно, что в областной пединститут, увы, идут те, кто не сумел попасть в другие институты. Десять против одного, что на смену Зое Владимировне придет неспособный раздувать святой огонь Пушкина и Толстого. Не рассчитывайте на Прометеев, дорогая Ольга Олеговна.

Ольга Олеговна не успела ответить, как по учительской прокатился глуховатый басок:

– Зоя Владимировна опасна больше других? Сомневаюсь.

Директор шумно повернулся, Ольга Олеговна подобралась: подал голос учитель физики Решников.

– Что ты хочешь этим сказать, Павел? – спросила Ольга Олеговна.

– Хочу сказать: «Врачу, излечися сам!»

– Ты считаешь, что я?..

– Да.

– Зои Владимировны?..

– В какой-то степени.

– Объясни.

И Решников поднялся, нескладно высокий, крепко костистый, с апостольским пушком над сияющим черепом, лицо темное, азиатски скуластое, плоское, как глиняная чаша.

10

Игорь Проухов сидел на скамье и целился твердым носом в Генку – всклокоченная шевелюра, светлое чело, темный подбородок.

– Тебя тут по-девичьи щипали. Вот Юлька сказала: прокаженного через дорогу не переведет, для себя горит, не для других. А кто из нас в костер бросится, чтоб другому тепло было?

– Может, я брошусь, – отозвалась Юлечка.

– Готов встать перед тобой на колени… За негорючесть я тебя, старик, не осуждаю. Считаю: если уж гореть до пепла, то ради всего человечества. Почему я, он или кто другой должен собой жертвовать ради кого-то одного, хотя бы тебя, Юлька? Что ты за богиня, чтоб тебе – человеческие жертвоприношения?

– А я не жертв вовсе, я отзывчивости хочу. За отзывчивость, даже чуточную, я сама собой пожертвую.

– Э-э! – отмахнулся Игорь. – Сама хоть с крыши вниз головой, лишь бы вовремя схватили, не то ушибиться можно. Верка лучше Генку нащупала: баловень судьбы, любое дается легко.

– Уж и любое! – усмехнулась молчавшая Натка.

Генка вздрогнул, кинул на Натку затравленный взгляд.

– Допускаю исключения, – с едва проступившей улыбочкой согласился Игорь.

И Генка вскипел:

– Красуешься, философ копеечный! Хватит. По делу говори!

И призрачная улыбочка исчезла с лица Игоря.

– Может, не стоит все-таки по делу-то? А?.. Оно не очень красивое.

– Нет уж, начал – говори!

– Дело прошлое, я простил тебя – ворошить не хочется.

– Простил? Нужно мне твое прощение!

– Тебе не нужно, так мне нужно. Как-никак много лет дружили… Догадываешься, о чем я хочу?..

– Не догадываюсь и ломать голову не стану. Сам скажешь.

– Учти, старик, ты сам настаиваешь.

– Цену себе набиваешь!

– Ладно. Почему не уважить старого друга… Почтеннейшая публика, мы с ним часто играли в диспуты, и вы нам за это щедро платили – своим умилением…

– Хватит кривляться, шимпанзе!

– Мой друг бывает очень груб, извиним его. Грубость баловня судьбы: я, мол, не чета другим, я сверхчеловек, сильная личность, а потому на дух не выношу тех, кто хоть чуть стал поперек…

– Сам ярлыки клеишь, обзываешься, как баба в очереди, а еще обижаешься – груб, извиним!