не исчезал, что увидимся на банкете. И хотя охранник посматривал на меня косо, я принял приглашение. Бросил плащ на вешалку и прошел с независимым видом в зал. Он был наполовину пуст и делился как бы на две почти равные половины. Те, что постарше и расфуфыренные, теснились ближе к сцене, остальные, одетые не многим лучше меня, обосновались на галерке, к ним я и присоединился. Из приветственных речей можно было понять, что собрание посвящено закрытию выставки, по результатам которой художники поздравляли отличившихся коллег. В то время как сидевшие в президиуме вручали друг другу подарки, большинство моих соседей томились в ожидании банкета. Роль Клары сводилась к вручению цветов. Раскрасневшись от всеобщего внимания, она преобразилась и теперь казалась красавицей.
— Та еще штучка, — заметил сидевший неподалеку от меня бородач и с видом ценителя экстерьера поцокал языком.
И странное дело, слова его были мне приятны.
Заканчивался пир духа выступлением министерского заморыша, таким же бесцветным, как он сам, в аккуратненьком, каком-то даже сиротском костюмчике с селедкой на тощей шее. Вяло похлопав, художники ломанулись в соседнее помещение, где стояли накрытые столы. К этому времени их набежало столько, что запланированный банкет автоматически превратился в фуршет, что придавало сборищу еще больше живости. Когда же чиновник, подозревая, что может услышать о себе и министерстве много нового, удалился, рассупонились даже члены правления, однако Клары среди пьющих и закусывающих видно не было. Мелькнув с озабоченным видом, она испарилась, мне же ничего не осталось, как разделить судьбу творческих личностей,
К изобилию яств было не протолкнуться, но и я в таких делах не был новичком. По мере наступления насыщения виртуозы кисти разделялись на группки, к одной из которых меня и прибило. Здесь витийствовал уже знакомый мне волосатый знаток женщин. Держа в одной руке пузатую рюмку, второй наделял обступивших его коллег водкой, чем, по-видимому, и объяснялась его харизма. Не отвлекаясь от основного занятия, громогласно вещал:
— Пикассо выдохся на голубом периоде! Клоун, угадавший свое время…
Стоявший рядом сутулый с вислым носом его одернул:
— Ты, Рубцов, говори, да не заговаривайся!
— Он сам себя так назвал, я-то здесь при чем! — отвел попытку возвести напраслину полнокровный Рубцов.
Расстегнул на растянутой животом рубахе еще одну пуговицу. Чувствуя себя центром компании, наслаждался вниманием. Я приналег на закуски, с утра не было во рту маковой росинки, но нанесенную Пабло обиду простить не мог. Сам Пикассо не очень-то любил, только одно дело, когда классика ругаешь ты, и совсем другое, когда на него наезжает кто-то другой. Человеческое мышление и без алкоголя ситуативно, а после рюмки и подавно не знает удержу.
— Ты, Рубец, на авторитеты-то не замахивайся, — заметил я как бы между делом, активно работая челюстями, — на себя сначала посмотри!
— Мощно задвинул! — похвалил кто-то из толпы.
Красномордый художник повернулся всем корпусом в мою сторону:
— Это еще что за голос из помойки? Кто такой? Откуда?
— А что, есть разница? — хмыкнул я, старательно засовывая в рот бутерброд с красной икрой.
Нечасто я чувствую себя в компании своим, но среди этих охламонов на меня снизошла свобода. Не заморачиваясь сложностями, ребята занимались ремеслом, мазали, кто как может, красками холсты, и эта простота меня с ними сближала. Трудно сходясь с людьми, я был коротко знаком с ощущениями слона в посудной лавке, но в художнической среде привычная скованность меня оставила.
— Пургу несешь! — продолжал я, облизывая попавший в кетчуп палец. — Ну, замастерился Пабло, зазвездел, с кем не бывает! Он ведь, как ты и я, работал за бабки, а люди что раскручено, то и хавают…
И без того не бледный, Рубцов сделался малиновым. Расстегнул от избытка эмоций рубаху до пупа и начал недвусмысленно закатывать рукав.
— Экий ты прыткий, у нас за базар принято отвечать! Пригласили на халяву со стороны, жуй булку с маслом и помалкивай…
Да, понял я, рано или поздно красота конечно же спасет мир, но перед этим многих покалечит. Мордобой — дело хорошее, освежает восприятие, и все же прибегать к нему как-то не хотелось. Испуга не было, мною владел кураж. Так, должно быть, чувствует себя матадор, стоя перед огромным, нагнувшим голову бычиной. Пружина игры разворачивалась по спирали, ее прелесть была в необязательности происходящего, а это ведь и есть свобода. Шутки ради мне дали пожить чужой жизнью, так бери от нее все, живи.
Сделав шаг вперед, я приобнял растерявшегося Рубцова за могучие плечи. Сунул ему в руку рюмку.
— Что, скажешь, соврал? Нам бы с тобой его возможности!.. — И, обращаясь к остальным уже от лица двоих, продолжал: — Друзья, беда в том, что мы не ценим тонкую душу и индивидуальность художника!..
Слова лились из меня, как вода из подтекающего бочка унитаза. Темой владел вполне, один из моих романов был о жизни художников. Набираясь знания, стал на Крымском Валу своим человеком.
— Возьмите Строгановку! На первом курсе все гении, а взглянешь на работы выпускников, будто одной рукой писаны. И ведь никуда не денешься, в манере старых мастеров работать не умеем, да и стремно, а авангард засрал примитивными примочками всю поляну…
Поднял голову и увидел Клару. Она стояла на маленьком балконе и смотрела вниз. Скрылась из виду прежде, чем я успел помахать ей рукой. Банкет между тем шел своим чередом, и минут через десять уже Рубцов обнимал меня за плечи.
— Давай, Николаша, забацаем с тобой панораму, чтоб не хуже Бородинской! Что-нибудь эдакое, эпическое, чтобы благодарные потомки… Силушку в себе чувствую былинную, но одному не сдюжить. Вижу туманное утро на Калке, лики русских воинов, блеск солнца на обнаженных мечах…
Я с ним соглашался:
— Прав, Данилушка, прав, нужна новая живопись! Не лубок и не икона, а так, чтобы от сердца к сердцу…
Обнявшись на радостях, собрались было чокнуться, но Рубцова уже тянула к выходу какая-то женщина, так что композицию задуманного полотна обговорить не удалось. А жаль, я расчувствовался только что не до слез. Самое было время пропустить рюмочку наедине с собой, но моим вниманием уже владел вислоносый, сутулый малый. Представился коротко: «Савраскин, портретист». Поглядывая на стоявшую поблизости, обнаженную ниже естественных пределов спину женщины, обреченно произнес:
— Не кажется ли вам, коллега, что истинный художник должен страдать?..
Я тоже взглянул на даму в вечернем платье, однако страдательного позыва не испытал. Скотина, конечно, только не вольны мы выбирать приходящие нам на ум сравнения. И сны, неужели и за них мы в ответе? Представившаяся моему пытливому взгляду картина напоминала шпангоуты недостроенного парусного