на логике: несложная задачка об извлечении случайной пары из конечного множества с единственной поправкой – принципом необратимости, когда никакое событие не могло повториться дважды. Ему думалось, что Ван Геори его проверяет, не мог такой примитив требовать таких усилий, о которых тот вещал. И при чем здесь эксперимент? Эксперимент над самим Киром имелся в виду. Он уже собирался договориться с Архашем, который после поездки с любопытством посматривал на парня, но расспросов избегал, об очередной командировке, хотелось спросить Ван Геори: «Вы этого хотели? Что тут такого?»
Но понемногу его сознание захватил этот кошмар. Как обычно, Кир попытался поставить мысленный эксперимент, чтобы на нем проверить ожидания исходов, которые давала формальная математика. Набросав в голове условное, весьма ограниченное множество и перебрав возможные решения, он, как обычно, постарался усложнить задачу простым увеличением масштаба. Тут-то и начались неожиданности. Возможный результат изменялся при любом масштабировании задачи, причем менялся качественно, требуя все более изощренной и сложной математики. Ни о каком мысленном эксперименте уже не могло быть и речи. Голова не вычислитель, и она не способна прогонять тысячи циклов, запоминая исходы. Да и не в этом была проблема. Она была в том, что, анализируя ожидаемые результаты, Кир получал все более и более сложную картину, просто увеличивая количество элементов. В какой-то момент он понял, что задача принципиально не решаема в масштабах его сознания. Пространства исходов, которые и были конечной целью его экспериментов, стремились к пока не уловимой Киром системе, он предчувствовал, что при определенном масштабе случайность, лежавшая в основе модели, исчерпает себя, породив новую подвижную систему со своими законами и зависимостями.
Был вечер. Голова гудела после целого дня раздумий. Кир, соскучившийся по простой физической активности, шагал домой по набережной, вдыхая знакомый запах реки, радуясь прохладе и потокам крови, охотно перекачиваемым мышцами молодых ног. Мозг не успокаивался. Вопреки желанию хозяина, сознание все время возвращалось к выстроенной модели, пытаясь уловить ускользающее предвидение системности.
В тот самый момент Кир остановился как вкопанный. Он стоял на старом желтоватом камне мостовой, и он же сидел в уютном мягком кресле. Это не было видение или галлюцинация, он был един и решал одну и ту же задачу, просто в разных местах. Его звали Кир, и его же звали Федор. Он был в Уре, и он был в Москве. Спросите, что такое Москва, и он бы ответил, он это прекрасно знал. Но не успел. Испугался. Короткий шок пронесся по телу, вздымая невидимые волосы. Чувство единства мгновенно пропало, сметенное реальностью. Память осталась при нем, но не вся – половина. Его старая половина. Лишь зацепились за остатки сознания образы, что были в короткий миг единения: Москва, кресло, несколько слов чужого языка, миг назад бывшего таким же родным, как его собственный пале, ощущение легкого потока воздуха из еще одного слова, уплывшего из сознания раньше, чем успел его разобрать, – «вентиляция». Это было как гаснущие пятна света на взбудораженной сетчатке. Мгновение назад все было ясно и кристально понятно, и вот – лишь цветные ускользающие тени в ослепленных глазах.
Испуг не прошел вместе с разрушенным единством. Ощущение, что это был он, никуда не делось. Оно пугало тем сильнее, чем больше Кир осознавал: то, к чему он прикоснулся, – часть его. Точнее, это было его частью короткое мгновение. Но ощущение не пропало, осталось и мучило своей незавершенностью. Москва – это, очевидно, место, где он находился. Но что это за место, он не успел подумать. Он не успел даже подумать, кто он, в памяти осталось лишь имя и ощущения: легкая головная боль, увлеченность и та же модель. Вот модель осталась полностью, лишь казалось, виднелась за неровным стеклом знакомой, но неосознанной математики, терминов, понятий. Он их понимал и сейчас, и не было ощущения, что это ему чуждо, но также он был уверен, что он Кир и сейчас стоит на Желтой набережной Ура недалеко от своего дома, а прохожие обходят его стороной, косясь на его растерянную физиономию.
Что это было? Как если бы он решал одну и ту же задачу, одновременно вышагивая вдоль насквозь знакомой реки и уютно устроившись в родной и непонятной какой-то Москве. Что за хрень?!
– Молодой человек, вы за кем занимали?
Вопрос немолодой ухоженной дамы заставил очнуться. Кир с удивлением обнаружил, что часть скамьи неподалеку опустела, молча ткнул пальцем в нервно терзающую ткань платья старушку и поспешил занять свободное место поблизости, еще не хватало пропустить, заплутав в собственных воспоминаниях, выстраданную очередь.
Несколько дней после того, первого, испуга прошли относительно спокойно – никаких видений, никаких новых ощущений. Мир был стабилен и привычен. Кир проверял таблицы, потоком идущие от техников-логистов, занимавшихся перепрограммированием машины, охотно улаживал мелкие технические проблемы, хотя это и не входило в его обязанности, знакомился с устройством чуда техники, молчаливо возносившимся под потолок корпуса прямо за стеной крохотного кабинета, где он расположился. Правда, что-то останавливало, пугало, и он неосознанно избегал повторять тот мысленный эксперимент, который вызвал странный приступ.
В конце концов, не выдержал: сознание бередили новые идеи, подходы, хотелось их проверить, испробовать, и он аккуратно, как будто имел дело с кристаллической бомбой, возобновил работу – ничего не произошло. Он мог думать, экспериментировать, копаться в ускользающей мешанине событий – и все без малейших последствий. Кир даже решил, что это был какой-то выверт утомленного сознания, хотя и почему-то страшился вспоминать свои ощущения. Они по-прежнему пугали своей очевидной ясностью, ощутимой до мельчайших чувств реальностью. Точнее, памятью о реальности. Как если бы он подумал об этом за секунду до произошедшего.
Ну так, если какие-то воспоминания причиняют боль или неудобство, зачем же мучить себя, зачем вспоминать? Мозг устроен чрезвычайно рационально: неприятная память быстро глушится, прячется на самое дно личности. Так что уже десяток дней спустя он полностью расслабился и вновь погрузился в работу.
Второй раз это произошло, когда, дожевывая нехитрый перекус, измазанный соусом и крошками, не обращая внимания на временные неудобства, он лихорадочно записывал на клочке бумаги последовательности, вспыхнувшие в голове во время еды.
Крючки иероглифов прилипли к бумаге, пока он сидел на деревянной лавочке в уютном зеленом скверике: опять он, Кир – Федор, единое целое. Знакомая волна ужаса уже неслась по телу, но он не дал ей смыть чувства, непонятным усилием воли того, на лавочке, заставил себя думать о модели, об исходах, о событиях, вероятностях, не позволяя разорвать, потерять пугающую связь. Хотя почему тот? Это он замер, пытаясь продлить странное.