Читать интересную книгу И не только Сэлинджер. Десять опытов прочтения английской и американской литературы - Андрей Аствацатуров

Небеса, Бог всегда непознаваемы для человека. Ему предписано безропотно, смиренно верить и принимать земной мир и самого себя как фрагмент непостижимого замысла. Эта вера, считает Апдайк, – источник творческого воображения, представляющего мир внечеловеческим, божественным, многосмысленным и мифологическим.

Повседневность, воображение и миф

Апдайковский “Кентавр” (1962) – роман в первую очередь о воображении, о его психологических и этических основаниях. Обратимся к сюжету. Рассказчик, третьеразрядный художник-авангардист Питер Колдуэлл, лежит в постели с любовницей-негритянкой и, бессонно уставившись в ночной потолок, вспоминает своего отца. В его памяти оживают случайные как будто выхваченные наугад из отрочества фрагменты жизни. События всего трех коротких дней. Панорама действия, без которой редкий читатель может обойтись, здесь все же задана: середина сороковых годов прошлого века, послевоенная Америка, провинциальный городок Олинджер, явно процветающий, и общеобразовательная школа, где наш рассказчик учится, а его отец, Джордж Колдуэлл, главное действующее лицо романа, учительствует.

Вот Колдуэлл-старший дает урок местным недорослям, и ему в лодыжку попадают металлической стрелой. Вот он завтракает с женой и выясняется, что его с недавнего времени мучает какая-то болезнь, возможно, рак, и давно пора уже обратиться к врачу. Вот он за рулем еле живого “Бьюика” везет сына в школу. Вот он на приеме у врача, который выписывает ему направление на рентген, а сын в это время, полный дурных предчувствий, сидит в кафе вместе со своей девушкой. Потом – соревнования по плаванью между школами Олинджера и соседнего Олтона, поломка машины и ночь в олтоновской гостинице. На следующий день – снова школа, вечерний баскетбольный матч, во время которого Колдуэлл– старший пытается вступить в религиозный диспут с пастором-кальвинистом, а его сын – признаться любимой девушке, что у него псориаз. По дороге домой сквозь снегопад старый автомобиль снова не выдерживает, не может взять крутой подъем, и отец с сыном отправляются ночевать к знакомым. Утором уже на починенной машине они наконец добираются домой. В финале, когда Колдуэлл-старший шагает к своему “Бьюику”, мы узнаем, что страх приближающейся смерти, заставивший его приготовиться к худшему и привести в порядок свои дела, был напрасен. Он здоров и должен жить ради жены и ради сына.

Обычные люди, заурядные тревоги и вполне тривиальные обстоятельства, в которых, казалось бы, нет ничего героического и фантазийного. Однако воображение с первых же страниц предъявляет свои права. Оно врывается на территорию повседневности, яростно торопясь прострочить ее античным мифом и разукрасить галлюцинаторными метафорами. Апдайк здесь идет по стопам великого Джеймса Джойса и предлагает нам очередной роман-миф. Он открывает в каждом персонаже, событии, предмете древнее, архаическое измерение. Город Олинджер превращается в Олимп (чуть реже – в Вифлеем), а его обитатели оборачиваются богами, полубогами, героями, нимфами и сатирами. Колдуэлл-старший становится мудрым кентавром Хироном, наставником великих греческих царей. Колдуэлл-младший – бунтующим титаном Прометеем. Директор школы Зиммерман – Зевсом-громовержцем. Его любовница миссис Герцог – мстительной Герой. Чета Гаммелов, друзей Колдуэлла, – Гефестом и Венерой. Преподобный Марч, ветеран войны – Марсом. Майнор Крец, владелец кафе, – Миносом. Доктор Апплтон и его сестра – Аполлоном и Дианой. Уличные бродяги – Гермесом и соответственно Дионисом.

Список параллелей, прямых и косвенных, можно продолжать почти до бесконечности. Здесь важно другое. Присутствие мифа иногда усиливается, полностью меняя реальность, иногда слабеет и едва мерцает сквозь плотную завесу повседневности. Но в общем и целом оно как будто бы не нарушает общего впечатления, что происходящее вполне достоверно, разве только немного аллегорично и сверх всякой меры затемнено метафорами. Но это впечатление пропадает, когда мы доходим до пятой главы, где Апдайк применяет обманный сюжетный ход. Эта глава представляет собой некролог, написанный по случаю кончины Колдуэлла в возрасте пятидесяти лет. Странная смерть посреди романа. Тем более что вскорости мы узнаем, что Колдуэлл в тот раз вовсе не умер. Значит, никакого некролога на самом деле не было. Откуда же тогда он взялся? И зачем Апдайку понадобилось нарушать правдоподобие, древнейшее правило всякой приличной литературы? Наверное, дело в том, что перед нами – не просто реальность, осложненная разыгравшимся воображением, а само воображение, творящее мир и миф. События романа, от начала до конца, – фантазии Питера Колдуэлла, его галлюцинация, развернувшаяся в мифологический сюжет, готовый сам себе противоречить. Возможно, в них нет ничего реального и достоверного. Возможно, ничего подобного с Питером и с его отцом не случалось. “Реально” и “достоверно” в этом мире лишь одно – фигура Питера на постели. Вот он лежит в полусне, вспоминая, думая и сочиняя. Все остальное – плод его воображения.

Кстати, периодически вспыхивающая в романе картинка Питера и его любовницы-негритянки символична. Она преподносит немного затасканный и неполиткорректный по нынешним меркам миф, согласно которому негры и негритянский мир – бессознательное американской культуры, глубинное основание ее творческих истоков. Стало быть, Питер, белый американец, состоялся, стал подлинным художником, заполучив вместе с объятиями своей черной ночной подруги коллективное бессознательное. Он физически обнят, охвачен той внеличной силой, которая рождает его фантазии.

Материя “Кентавра” – не окончательный результат работы воображения, а процесс, само воображение, движущееся, угасающее и вновь вспыхивающее. Оно распахнуто, выворочено наизнанку таким образом, чтобы мы смогли увидеть его потаенные силы. Как пробудить в себе воображение? Как сделаться художником? Эти вопросы, мучающие неофита, Апдайк слегка уточняет, поскольку в его представлении воображение имеет внеличную природу. Он спрашивает иначе: как позволить воображению овладеть собой? Можно, усердно байронизируя собственную личность, взбунтоваться. Но подстегнет ли это воображение? Питер Колдуэлл яростно бунтует, представляя себя чудовищно одиноким, могучим титаном Прометеем, восставшим против Зевса-Зиммермана, против олимпийских богов, против самого замысла жизни. Но главное – против своего отца, Хирона. В его голове настойчиво гудит избитый фрейдистский мотив: убей отца, убей отца, убей отца. Ибо, убив его, ты обретешь самого себя, станешь подлинным творцом, одиноким, самовластным, ничем не связанным, наполненным свободой и воображением. Питер в самом деле как будто бы готов к такому символическому убийству. Он испытывает неловкость за родителя, постоянно внутренне отрекаясь от него. Он порицает его христианскую жертвенность, которая распространяется решительно на всех, даже на самых недостойных. “Я убиваю его”, – признается Питер сам себе. В свою очередь отец, Колдуэлл-Хирон, фигурирующий в романе как самостоятельный персонаж-фантом, на самом деле – проекция воображения Питера, и только. Колдуэллу-старшему Колдуэлл-младший приписывает те же сомнения, те же метания между гордыней одиночества и принятием жизни. Если младший в минуты безверия, богооставленности замыкается в скорлупе своего “Я”, то старший в аналогичных случаях жаждет умереть, одиноко закрыться от мира в тихой гавани небытия.

Но это лишь минуты слабости, конвульсивные приступы гордыни. Физическая боль, ощущение близости смерти заставляют Колдуэлла-Хирона увидеть себя недолговечной, хрупкой оболочкой, через которую мироздание передало жизнь его сыну. Он осознает, что втянут помимо воли в поток жизни и является необходимым звеном в творении, направляемым непостижимым надмирным разумом. Колдуэлл принимает эту роль, это предназначение, это место, которое ему определил Бог, обретает веру и примиряется с реальностью.

Он готов продолжать жить ради сына. В свою очередь, Питер, приведя отца к христианскому смирению, приходит к пониманию того, что он не изолированная форма, не одинокий бунтующий гений, а продолжение своего отца, воплощение бессмертной жизни, которая была передана ему отцом. Чувство принадлежности к всеобщему творению и рождает в нем воображение.

Мастерская образов

Первая сцена романа, на которой мы теперь чуть подробнее остановимся, задает толчок повествованию и сводит вместе те силовые линии, которые затем получат свое развитие. Итак, Колдуэлл-Хирон заканчивает урок. Он стоит у двери перед беснующимся классом, и в ногу ему вонзается стрела. Прочитаем эту сцену в оригинале и в переводе Виктора Хинкиса:

“Caldwell turned and as he turned his ankle received an arrow. The class burst into laughter. The pain scaled the slender core of his shin, whirled in the complexities of his knee, and, swollen broader, more thunderous, mounted into his bowels. His eyes were forced upward to the blackboard, where he had chalked the number 5,000,000,000, the probable age in years of the universe. The laughter of the class, graduating from the first shrill bark of surprise into a deliberately aimed hooting, seemed to crowd against him, to crush the privacy that he so much desired, a privacy in which he could be alone with his pain, gauging its strength, estimating its duration, inspecting its anatomy. The pain extended a feeler into his head and unfolded its wet wings along the walls of his thorax, so that he felt, in his sudden scarlet blindness, to be himself a large bird waking from sleep. The blackboard, milky slate smeared with the traces of last nights washing, clung to his consciousness like a membrane. The pain seemed to be displacing with its own hairy segments his heart and lungs; as its grip swelled in his throat he felt he was holding his brain like a morsel on a platter high out of hungry reach. Several of the boys in their bright shirts all colors of the rainbow had risen upright at their desks, leering and baying at their teacher, cocking their muddy shoes on the folding seats. The confusion became unbearable. Caldwell limped to the door and shut it behind him on the furious festal noise”. – “Колдуэлл отвернулся, и в тот же миг лодыжку ему пронзила стрела. Класс разразился смехом.