Читать интересную книгу Северное сияние (сборник) - Юрий Герт

3

Надо заметить, что Дина Соловейчик была самой обыкновенной девочкой. Как и большинство девочек ее возраста, она была тоненькой, угловатой, длинноногой, и ее быстрые длинные ноги носили ее туда и сюда с такой стремительностью, что казалось — несут ее не ноги, а ветер, как пушинку или сорванный с ветки листок. Волосы у нее были темные и волнистые, с рыжеватым отливом, и в них то и дело загорались и гасли золотые искорки, неведомо как занесенные в гущу каштановых прядей. Не портил ее лица и маленький дерзкий носик с небольшой горбинкой (вскоре выяснится, почему автор счел важным остановиться на этой портретной детали), что же до больших темно-зеленых, прямо-таки малахитовых глаз, да еще и миндалевидной формы, то подруги Дины Соловейчик только вздыхали перед зеркалом, вспоминая о них, а любой из мальчишек, заглянувши в них один раз, тянулся заглянуть и второй раз, и третий... Но довольно! Ни слова больше о внешности, поскольку нас интересует в этой истории не внешняя сторона явлений, а самая суть.

Итак, анкеты были заполнены и Дина, по просьбе Грибок, собрала их, чтобы отдать завучу или директрисе, но двери обоих кабинетов оказались заперты. Дина решила немного подождать. Со скуки она принялись перебирать анкеты. Ничего любопытного в них не содержалось, все было давно ей известно и не интересно — имена, фамилии, пол и т.д., все — за исключением одного пункта... И вот здесь-то и следует сказать, что не окажись двери кабинетов закрытыми, всего, что произошло дальше, вероятно, не случилось бы...

4

— Послушай, — сказала Дина своей закадычной подружке Машеньке Сапожниковой, — почему это ты записалась русской? Там, в анкете? Разве ты русская?..

— А кто я? — спросила Машенька, округлив простодушные, ничем не замечательные карие глаза. Подруги возвращались после уроков и, поскольку жили в одном доме, шли вдвоем.

— Кто?.. Еврейка, конечно! — рассмеялась Дина — до того казался ей очевидным такой ответ.

— А ты откуда знаешь?

— А как же?.. Разве твой дедушка не разговаривал с моей бабушкой по-еврейски, когда летом приезжал к вам в гости? И потом: звали его Арон Абрамович, разве не так?..

— Зато другого моего дедушку зовут Федор Иванович, — сказала Маша, подумав. — И вообще, Динка, чего ты пристала?.. Сама-то ты кто, по-твоему?

— Я еврейка, — сказала Дина и почему-то вздохнула. — У нас вся родня — евреи: и дедушки, и бабушки, и дяди, и тети... Все.

— Вот видишь, — сказала Машенька рассудительно, — значит, у тебя и выбора не было. Вот ты и стала еврейкой. Хотя все говорят, что быть русской лучше.

Несмотря на довольно легкомысленный возраст, обе девочки уже кое-что понимали в национальном вопросе. При этом простодушная Машенька Сапожникова разбиралась в нем даже лучше Дины Соловейчик.

— Знаешь, Машка, — сказала Дина, чувствуя себя задетой последними словами подруги, — по-моему, лучше всего быть просто честной.

— Выходит, я не честная?.. — обиделась Маша.

— Я так не сказала.

— Зато подумала, я знаю!

— Ничего ты не знаешь...

— Вот, — сказала Маша сердито. — Вот-вот-вот! Все вы, евреи, такие!

— Это какие — “такие”?

— Да вот такие, и все!.. — Маша запнулась. С одной стороны, она не знала, что сказать, а с другой — ей вовсе не хотелось ссориться с Диной: ведь если она, Маша, для Дины была закадычной подругой, то и для Маши Дина была не менее закадычной... Короче, подойдя к дому, в котором они жили, девочки помирились и даже, как в детстве, переплелись мизинчиками в знак мира и дружбы и разбежались по своим подъездам.

5

Но на этом дело не кончилось, наоборот... Потому что уже после разговора с Машей Дину внезапно корябнула мысль, что из целой пачки анкет, которую она успела перелистать до прихода директрисы, только в одной, то есть в ее собственной, значилось: “еврейка”... Ей стало досадно. Выходит, в классе — и не только в том, где она училась, а и в параллельных тоже — она, Дина Соловейчик, единственная еврейка? Может ли такое быть?..

Улучив минуту, она подошла к Мише Ципкусу.

— Мишель, — сказала она, глядя своими, знала Дина, неотразимыми глазами прямо ему в глаза, — Мишель, — повторила она, так звали его в классе, — скажи — только чур не врать — ты кто: еврей или русский?

— А тебе зачем? — засопел Мишель. Он был долговязый, узкоплечий, маленькая головка на короткой шее увеличивала его сходство с кузнечиком.

— Надо, — сказала Дина, не мигая.

— Ну, ты даешь, Динка. Еврей, конечно!

— А чего тогда пишешься русским?

Ципкус долгим, протяжным взглядом смотрел на Дину, разглядывая ее, как что-то диковинное, сначала сверху, с высоты своего роста, потом нагнувшись, расположив свое лицо вровень с ее, Дининым лицом.

— У тебя, Динка, что — крыша поехала?.. — сказал он. — С чего бы это мне писаться евреем? Что мне — жить надоело?..

— А если завтра тебе предложат записаться испанцем, например, или арабом, или негром? Или японцем? Или чукчей?.. Ты — что?

— А я спрошу тогда: а что мне за это будет? — ухмыльнулся Ципкус. — Послушай, мать, а ведь я до сих пор держал тебя за умную...

В этот момент Дина в самом деле почувствовала себя дурой. То есть она себя совсем не чувствовала дурой, нет, но она чувствовала, что ее начинают принимать за дуру, что, согласитесь, еще более неприятно.

Игорь Дерибасовский, другой Динин одноклассник, в ответ на ее вопрос прищурился и проговорил, словно цыкнул сквозь зубы:

— А иди ты — знаешь куда?..

Зато Лора Дынкина, девочка вдумчивая, осторожная, полная противоположность порывистой Дине Соловейчик, неожиданно сломала собственную замкнутость. Они бродили после уроков, благо день посреди хмурой, слякотной осени выдался солнечный, чуть ли не весенний, и говорили, говорили... Говорила, впрочем, больше Лора:

— Ты ведь и сама, наверное, слышала: “евреи Христа распяли”, “евреи — жадные, хитрые, им верить нельзя”, или что во время войны они в тылу спасались, где-нибудь в Ташкенте отсиживались, у нас был сосед — как напьется, так про Ташкент да про Ташкент, обидно, знаешь, особенно если твой дедушка с фронта не вернулся... Так вот: а мы тут причем?.. Ты что, Христа распинала? Или ростовщиком была? Или в Ташкент сбежала?.. Только ведь если скажешь, что ты еврейка, на тебя сразу коситься начнут. Так зачем, скажи, еврейкой записываться?..

Лора Дынкина была маленькая, невзрачная, похожая на грустного, промокшего под дождем воробушка. Она была старше всех в классе, потому что целый год или даже два болела, лечилась в разных санаториях, говорили — чуть не умерла. Она из-за этой своей болезни лежала, прикованная к постели, и думала, думала... Дина с нею не спорила. Она слушала Лору и ей, чем больше она слушала, тем больше становилось жалко — и ее, и себя, и еще кого-то, кого она не могла бы назвать, если бы даже очень постаралась... Но она рада была, когда они с Лорой расстались и она смогла продолжить свой путь домой в одиночестве...

Дома Дина сказала отцу:

— Па, я не хочу быть еврейкой.

— Ну, такие вещи от нас не зависят, — рассмеялся отец, полагая, что дочь шутит.

— Зависят, — сказала Дина. — Вот если бы ты женился не на маме, у меня по крайней мере был бы выбор...

6

Осталось неизвестным, о чем разговаривали в тот день отец и дочь, разложив по столу разного рода справочники, толстенные тома энциклопедий и книги, которые были изданы в досюльние времена, известно лишь, что постепенно миндалевидные глаза Дины раскрывались от удивления все шире и под конец напоминали уже не продолговатые миндалины, а грецкие орехи вполне правильной сферической формы.

— Так что же выходит, пап, — сказала она в заключение их несколько подзатянувшейся (по мнению мамы) беседы, — все, кого я люблю... И Плисецкая, и Бизе, и Аркадий Райкин... Как же так получилось?..

Динин папа, всю жизнь считавший себя интернационалистом и остерегавшийся обсуждать с дочкой столь острые и не вполне ясные для него самого проблемы, только пожал в ответ широкими, мускулистыми, как у каждого хирурга, плечами.

Вероятно, это было самое лучшее из всего, что мог он сделать в ту минуту.

Зато на другой день...

7

Вот что произошло на другой день в школе №66.

На первой же перемене, когда Дина Соловейчик и Игорь Дерибасовский, будучи дежурными, выгнали всех из класса и отворили окна, чтобы впустить свежий воздух, Дина как бы невзначай, глядя не на Игоря, а в распахнутое окно, в запредельную синюю даль, простертую над приземистыми городскими крышами, сказала:

— Между прочим, Игоряша (так называли Игоря Дерибасовского в классе), ты конечно, знаешь, что самый великий физик двадцатого века был евреем?

— Это Эйнштейн, что ли?.. — почти не разжимая тонких губ, переспросил Игорь. Вид у него при этом был довольно высокомерный, поскольку в классе он считался самым сильным физиком.

— А Роберт Оппенгеймер, американец?.. Который руководил созданием первой атомной бомбы?