Читать интересную книгу Северное сияние (сборник) - Юрий Герт

Я многое передумал за те два-три дня, которые миновали после той злополучной планерки. Нет, в эти дни я меньше всего думал о Попкевиче, о редакции, о бывших своих коллегах... Думал я о себе. О том, как объяснял однажды приятелю, что его, еврея, не возьмут в редакцию, поскольку в редакции не могут одновременно работать два еврея, — как я втолковывал ему это, ничуть не смущаясь принятой на себя ролью. Думал о том, как снимал с газетной полосы материал, чтобы соблюсти “процентную норму”. Думал о том, что всегда считал для себя верхом принципиальности писать о еврее-воре, еврее-бюрократе и т.д. и никогда — о достойных уважения и благодарности людях, чтобы избежать подозрений в потворстве “своим”... Но чаще всего вспоминался мне тот жалкий замухрышка из очереди военных лет, и во мне оживало впервые испытанное тогда ощущение отступничества, предательства...

Нет, не кого-то — самого себя судил я в эти дни, себя — втайне гордившегося тем, что никогда не чувствовал себя евреем и вспоминал об этом лишь тогда, когда напоминали другие, и негодовал за это на них, и, не чувствуя себя евреем, постепенно превратился в “полезного еврея”... Полезного — кому?..

Все это говорил я себе в эти дни... Отчего же теперь, вместо того, чтобы царапать собственную грудь и посыпать голову пеплом, я обрушился на человека, куда менее грешного, чем я сам?..

И вдруг Попкевич, огромный, рыхлый, похожий на пузырящееся, перекипающее через квашню тесто, стал сползать с кресла, колени его мягко и тяжело бухнули в пол, он схватил мою руку и прижал ее к своему горячему, мокрому, залитому слезами лицу, из его груди рвались какие-то утробные, булькающие звуки, среди которых можно было с трудом разобрать:

— Моя мама... Бедная, бедная мама... Ее убили... Закопали в землю живьем...

Был момент, когда мне показалось, что его громадная, бегемотоподобная туша повалится — и опрокинет, раздавит меня. Кое-как я высвободил свою руку, помог ему подняться с пола и снова усесться в кресло.

— Вы правы, вы правы... — твердил он, вытирая глаза серым, смятым в комок платком. — Вы напомнили мне, кто я... Напомнили, за что убили мою мать... Она жила в маленьком городке, в Белоруссии... Вы правы, ах, как вы правы... Нельзя забывать, кто мы, нельзя...

Я сходил на кухню, заварил чай и вернулся с двумя стаканами. Я нарочно замешкался на кухне, чтобы гость мой слегка остыл, пришел в себя. Однако Попкевич даже не прикоснулся к своему стакану, поставленному на журнальный столик.

... Он хорошо помнил мать — черный платочек в белую крапинку, который она носила; рассыпчатый, под хрустящей сахарной корочкой кихелэх, который она пекла; помнил, как она ласкала его в детстве, ворковала над ним, называла “мумелэ”.... По словам очевидцев, там, где после прихода немцев расстреляли всех евреев — жителей городка, земля несколько суток шевелилась и стонала.

Я слушал рассказ Попкевича — и с нарастающей гадливостью думал о той жизни, которой жили мы оба... Он — с его взятками, мелким плутовством и прохиндейством, и я — со своим горделивым, выставляемым напоказ сознанием непричастности к еврейству...

Мы расстались — нет, не друзьями, но людьми, в чем-то понявшими друг друга. Однако жена, когда я пересказал ей наш разговор, объявила меня “антисемитом наизнанку”:

— Тебя послушать, так еврей обязан не брать там, где другие берут, не подличать там, где другие подличают... Что за исключительность такая? Разве евреи не такие же люди, как все, и в плохом, и в хорошем?... Зачем же выдумывать для них какие-то особые правила?

3

Прошло несколько дней. У меня еще мерцала надежда, что в редакции одумаются... Но фельетон напечатали, не изменив ни слова. Я подал заявление об уходе, не уточняя причины, сославшись на нездоровье. Но причину поняли без моих пояснений, хотя истолковали на свой лад.

— Зря это ты, — сказал Румянцев на прощанье, широким жестом протягивая мне руку. — В редакции к тебе всегда хорошо относились, за своего держали, а ты вдруг взял и учудил... Может, останешься?... И снова все будет тип-топ, я тебе обещаю...

— Спасибо, — сказал я.

— Ну, как знаешь... Но вот уж хоть убей, а я не догадывался, что ты такой... сионист!... Шутка! — подмигнул он мне левым глазом и рассмеялся. Но глаз его, только что подмигнувший, был напряжен, серьезен, и сам он, показалось мне, совсем не шутил.

Надо ли говорить, с каким чувством я уходил из газеты, рвал с людьми, с которыми был связан столько лет. Все произошло столь стремительно... Что же все-таки случилось? — думал я. — А если они тоже в чем-то правы? Ведь не бывает, чтобы вся правда оказалась на одной стороне... Но тогда получается, что и у тех, кто закапывал в землю мать Попкевича, тоже была своя правда?... И у тех, кто создал Освенцим?..

Но какая же это правда?..

Горько было признать, что связи, которые мне казались такими прочными, порвались, видно, задолго до того, как мы поняли, что стали чужими.

Ну, а те, кого я по привычке продолжал числить в своих друзьях?..

— Тебе что, больше всех надо? — говорили они. — Чего ты полез в бутылку из-за какого-то Попкевича, хотя сам говоришь, что он жулик?.. Подумайте только — он защищал еврейский народ!.. Нужна ему твоя защита... Была работа, положение, приличная зарплата... А теперь что?.. Ну, сидел бы себе, делал вид, что ничего не видишь, ничего не слышишь... Один мудрец сказал: пускай каждый заботится о себе и не лишает Господа Бога права заботиться обо всех... Это про таких, как ты. И вообще — какой ты еврей, если разобраться? И ты, и все мы?.. Так стоило выставлять себя в таком свете?..

— В каком же?

— Ну, в каком... Каждому ясно, только тебе — нет?... — Дальше следовал вздох и пожатие плечами. — И кто мог подумать, что про тебя...

— Что — про меня?

— Что про тебя станут говорить, что ты — сионист!

Я не спорил. Сионист так сионист... Но теперь, когда я слышал, как говорят о людях, едущих в Израиль, я думал, что они такие же сионисты, как я. Что, исполненные почтения к своей “исторической родине”, они знают о ней слишком немного, чтобы бредить священными камнями, из которых сложена Стена Плача, или зеленой лощиной, где юный Давид сразил Голиафа, или скалами, на которых стояла гордая, неприступная крепость Масада... Наверное, это придет, но после, после... А пока...

А пока они ищут, хотят найти ту Землю Обетованную, где можно попросту быть людьми... Свободными людьми.... На свободной земле... Но кто, скажите, не мечтает о такой Земле в сердце своем? И если те, кто стремится ее отыскать, сионисты — кто же тогда не сионист?

Вопрос в другом — где она, эта Земля?...

ХОЧУ БЫТЬ ЕВРЕЕМ

Почти невыдуманная история из нашего почти фантастического прошлого

1

Случилось это в год 5740 от Сотворения мира или, что то же самое, в год 1980 от Рождества Христова. В этом году в школе №66 был организован кружок мягкой игрушки.

2

Честно говоря, история, отчасти связанная с этим кружком, изобилует многими неясностями. Отчего — “кружок мягкой игрушки”? Отчего именно “мягкой”? Отчего вообще — игрушки?.. Рассказывают, правда, что в школу однажды явилась проживавшая поблизости пенсионерка Мария Константиновна Грибок и вся учительская ахнула, увидев куклы, которые она вынула из своего ридикюля. Куклы были сделаны ею самой, она долгое время заведовала кукольной мастерской в кукольном театре и теперь, в скучные, одинокие пенсионерские будни, пришло ей в голову передать свои редкостные знания и умения детям. Когда же ученики школы №66, то есть, по мнению учителей, отпетые лоботрясы, бездельники и разбойники, увидели собственными глазами всех этих Котов-в-сапогах, Карабасов-Барабасов, Золушек, Дюймовочек и Маленьких принцев, они валом повалили записываться в кружок...

Однако при всей простоте такого объяснения именно эта простота как раз и вызывает немало недоумений, особенно в свете из ряду вон выходящих событий, развернувшихся в школе №66. Кстати, так ли уж случайно развернулись они именно в этой школе?.. Ведь если к числу 66 прибавить шестерку, получится 666, то есть, по свидетельству Каббалы, Число Зверя... Согласитесь, в этом что-то есть...

Но факты прежде всего.

Узнав, до чего мизерна пенсия, которую получает Грибок, в школе решили сделать кружок платным и, по требованию бухгалтера, вручили ребятам небольшие анкетки, чтобы, так сказать, документировать количественный состав, который имеет прямое отношение к платежной ведомости. Но разбираться в этих сложностях мы не станем, для нас важнее то, что в анкетках (предназначенных, видно, для других надобностей) имелась графа “национальность”. Впрочем, для кружка мягкой игрушки национальность мало что, а может и вообще ничего не значила, ребята не раздумывая заполнили названную графу и на том, как говорится, делу бы конец, если бы... О это коварное, всегда не к месту возникающее “если бы”! Так вот: если бы не Дина Соловейчик.