Еще в сумке были свитки. Три свитка, исписанных мелкой рукописной вязью.
С недавних пор к подобному способу хранения знаний Северин испытывал некое подсознательное недоверие. Иррациональную неприязнь.
Хватило ночного эпизода в переулке Менял.
Шедди Краснолист, успевший убедиться в том, что вряд ли может чем-то помочь раненому разведчику, с любопытством заглянул через плечо Северина.
– Чегой-то? – осведомился он. – Иероглифы вроде какие-то?
– Это не иероглифы, – нахмурился Северин, разглаживая свиток. – Я такое уже видел.
– Да ну, у меня вот диплом боевого мага, а никогда с таким дела не имел.
– Это скоропись. А руны эльфийские.
– Не похоже ни разу.
В той книге, что досталась Северину от предшественника Шедди Краснолиста, в книге Форстана Мальвира, под названием «Некоторые рассуждения о сущности Эпохи Перемен», целиком приводился фрагмент с последующим переводом, написанный вот такой же торопливой вязью. По туманным намекам автора становилось понятно, что Форстан Мальвир – это псевдоним, а сам автор разыскивается властями за ересь и официально отлучен всеми пятью официальными культами Хмарьевска.
Приводился этот фрагмент как пример своеобразного симбиоза хмарьевской человеческой культуры, снисходительно называемой автором «младенческой», с культурами куда более древними и могущественными.
Это был сильно исковерканный эльфийский, тайнопись лесных рейдеров Вильвики, тех, что обретались в непролазных чащах севернее Хмарьевска. Специальный новояз, некогда использовавшийся ими для передачи тайных донесений, но теперь уже основательно подзабытый.
Неудивительно, что и для лекаря фортеции, и для Шедди Краснолиста с его магическим дипломом все это было не более чем каракулями, а свитки эти, по их мысли, верно, уже предназначались разведчиком для растопки костерка или каких-нибудь других неотложных бытовых дел.
Но для Северина самое главное тут было даже не в эльфийских рунах…
Северин поспешно обернулся, чувствуя, что в шатре что-то переменилось.
Раненый больше не хрипел и не стонал. Молча лежал, запрокинув голову, выставив поросший синей щетиной кадык.
Лекарь молча покачал головой.
Северин снова поглядел на свиток, затем на Шедди.
– Кажется, – сказал он, – настала мне пора вернуться в Хмарьевск.
– Ты имеешь в виду то, что он болтал про золото и Городской Совет? Брось, он же бредил. А это какие-то каракули. Может, каллиграфические упражнения нерадивого студиозуса… Прихватил, чтоб зад подтирать, мало ли?
– Может, и так. Как, он сказал, магистра этого звать, Циролис?
– Вроде да. Никогда не слышал о таком.
– Так странно, у тебя ведь даже диплом есть…
– Ну, правда. Все эти парни в Совете – их мало кто знает в лицо. Они многим рискуют из-за своей деятельности, ну ты понимаешь… Поэтому я бы на твоем месте плюнул на все это, Север.
– Ну да, Шедди… Может, ты и прав. Надо обмозговать это все.
Северину не хотелось вдаваться в подробности.
Все дело было не в эльфийских рунах.
Все дело было в том символе, что еще можно было угадать на сколе сорванной с одного из свитков сургучной печати.
Если бы Северин не видел его уже однажды, как и псевдоэльфийские каракули рейдеров Вильвики, ни за что бы не догадался, к чему относится чудом уцелевший фрагмент, что он вообще изображает.
Но Северин мгновенно узнал эту эмблему даже по одному фрагменту.
Быть может, потому, что все время подсознательно надеялся увидеть ее. Все время искал ее.
Что-то вроде скандинавского трискеля, символа связи между мирами. Только разомкнутый, будто расколотый на части одним точным ударом.
Ему уже приходилось видеть такое. Тысячу лет назад, в другом мире, в другой жизни.
Именно этот символ, только не выдавленный на сургуче, а тисненный золотом на черном картоне, украшал визитку Мурина-Альбинского.
Часть 3
Шахрияр
1
Желающих составить Северину компанию в его обратном пути на север, к Хмарьевску, оказалось трое.
Других дураков было не сыскать.
Одно дело – добраться до передовой линии, затерянной в степях. Другое дело – отсюда выбираться.
Все трое были из отряда Северина.
Первым, после непродолжительных раздумий, стал боевой маг Шедди Краснолист. Определяющим фактором стало то, что он собственными ушами слышал, как умирающий сказал заветное слово: «Золото».
На согласие двух других повлияли приятельские отношения с Северином. Причем в обоих случаях завязкой послужила его «легенда».
Мартуз был румяный и задиристый парень, склонный к щегольству – серьга в ухе, мятая шапочка с утиными перьями.
Знакомясь с ним, Северин выдал свою коронную фразу про Лихоборку. Собеседник, как это чаще всего и бывало, поинтересовался, где именно она располагается? Северин привычно упомянул владения Арахнисов.
– Ну да, заливай, – румяный пижон хохотнул. – Ты б еще Опустошителем-переулка-Менял назвался, ага…
А заметив, как изменилось выражение лица Северина, поспешил добавить примиряющим тоном:
– Я не к тому, что собираюсь совать нос в твои дела, парень. Просто я сам из земель Арахнисов. Никаких Лихоборок у нас там никогда не водилось. Откуда ты на самом деле родом, мне совершенно все равно – хоть из Ильменя, хоть из Бизантикума. Тут, на «Жаровне», прошлое не имеет значения.
С этим было трудно поспорить.
Мартуз оказался хорошим парнем. Им не раз случалось впоследствии попадать в разного рода переделки, и недостаток биографических сведений не был помехой для того, чтобы прикрыть спину товарищу.
Дарьян был следопытом, выходцем из Мокшанских племен, на что указывала сословная татуировка – тусклые точки спускались от виска к уголку глаза, будто цепочка крошечных следов. С первого взгляда он производил впечатление довольно мрачного малого.
Когда у них с Северином зашел разговор о корнях, мрачный следопыт расплылся в улыбке.
– Ну конечно, – сказал он. – С Лихоборки. А чего не с Неглинки? Да расслабься. Я тоже читал эту пьесу. Хорошая!
Дарьян рассказал о том, что шаман, у которого он обучался, давал ему почитать написанную каким-то хмарьевским визионером пьесу. На подмостках города ее никогда не ставили ввиду ее сугубой фантастичности, и она так и осталась своеобразным казусом хмарьевской художественной культуры.
Речь в ней шла о городе, якобы существующем в параллельном измерении, и он, конечно же, был кривым отражением Хмарьевска – со всеми его плохими дорогами, и дураками, и вывернутыми наизнанку топонимами.
И ребенку было понятно, к чему клонил автор и почему пьеса не пользовалась успехом. Но шаману, большому любителю хмарьевских художественных новинок, она пришлась по вкусу. Была в ней некая живость характеров.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});