Великий немой и глухой немец, ничуть не тряся своей контуженной головой, быстро говорил по‐русски.
Это было очень неосторожно с его стороны. Мошенник был немедленно наказан. Его извергли из кино и передали в руки правосудной милиции.
К чести кинозайцев можно отметить, что профессионалов среди них мало. Почти все зайцы обретаются еще в детском возрасте и идут на мошенничество только по причине отчаянной любви к кино и столько же – отчаянного безденежья.
Впрочем, страсть к экрану одолевает и взрослых.
Недавно в то же кино на Дмитровке приходил почтенный человек и предлагал администратору совершить обмен:
– Две контрамарки в Малый театр за две ваши.
Ему отказали. Он умолял. Ему снова отказали.
Тогда он стал на лестнице и долго допекал администратора укоряющими взглядами.
Если у этого человека не появятся деньги, то он тоже сделается кинозайцем.
1925/26
Тигрицы и вампиры
Все хотят сниматься в кино. Все считают себя талантами и тащат на кинофабрику свои портреты.
Разницы в возрасте нет. Взрослые приходят сами, детей приводят родители. Женский пол вообще безвылазно циркулирует в коридорах кинозаведений.
Для того чтобы все это скопище не мешало работе, учрежден специальный молодой человек. Он сонно принимает от гениев фотографические карточки и наклеивает их в альбом. В разговоры молодой человек не вступает.
Столь осторожная политика имеет своим следствием то, что гении удаляются, несколько обнадеженные. Их место занимают другие. Новый прием карточек. Альбом пухнет. Результатов же большей же частью не получается.
Очень немногие из успокоившихся в альбоме франтов и женщин с чертовским выражением лица ценны хотя бы как натура.
Фабрике нужны лысые, нужны люди тучные или очень худые, пригодится хромоногий, пригодится все характерное.
Людей студийного образца и вида фабрика не выносит. Особенных способностей ни к кому из них не приложено, а в студийной бородке ничего характерного нет. И портреты их никогда не будут потревожены режиссером, спешно набирающим актеров для своей картины. Ему совсем не то нужно.
– Мне требуется дюжина проституток!
Картина требует женщин развратной наружности. Нужны нахальные, жадные, хитрые лица. Кандидатки одна за другой проникают в логово режиссера.
Он быстро вглядывается и морщит лоб. У кандидатки на редкость милый и порядочный профиль. Режиссера это приводит почти в негодование.
– Голуба, – говорит он, – вы же по внешности голубица, а мне нужны вампиры.
Голубица огорченно уходит.
– Просто уже не могу видеть честные лица, – вздыхает режиссер. – Такая профессия. Где все эти женщины с порочными ртами? Почему сегодня я вижу только ангелов?
Все же, мало помалу, тигрицы и вампиры находятся. Их ищут в рабисе, киношколах, среди знакомых и среди незнакомых.
Подбирается удивительный ассортимент лиц, горящих нечистыми страстями. Их пробуют в игре, снимают фото, и только после этого трудная работа собирания «типажа» может считаться оконченной.
Все остальное в том же роде. Если режиссеру надо показать матросов, то он ищет таких людей, которые и без морской формы будут похожи на матросов, – выискивается не просто подходящая фигура, а тип.
Имеется «железный» сценарий. Он уже исправлен, дополнен, урезан, исчерпан, снова дополнен и снова исправлен. Изменений в нем больше не будет.
Установлен календарный план съемок. Все готово, и костюмерная подсчитывает:
– Одна сорочка детская, колыбель одна деревянная, брюки штучные.
И так далее.
Сам режиссер носится по загроможденному постройками ателье. Карманы его подозрительно вздуты.
– Яблоки и пряники. Ничего не поделаешь. Сейчас снимем пробуждение четырехлетней девочки. Можно уже.
Можно. Свет проверен.
– Тогда принесите девицу.
Девицу приносит сама мамаша.
Между прочим, многие мамаши и папаши быстро вошли во вкус по части оплаты киногастролей своих весьма несовершеннолетних детей и теперь меньше 60 рублей за съемочный день не запрашивают.
– Да мы, может быть, одному Москвину столько платим!
По ужимкам мамаши видно, что она считает свое дитя способней Москвина, а сбавляет с запрошенного только из вежливости.
Толстощекой девочке делают репетицию и мягко показывают, что нужно делать.
– Свет! Приготовились!
Прожектора и солнца зажигаются с аэропланным гудением. Мощный свет заливает свежепостроенную комнату и спящую в люльке девочку.
– Начали! Встань, Ляля! Так, так, молодец! Ну, зевни. Потри глаза ручкой. Зови маму. Мама, мама! Мамы нет, Ляля. Плачь!
Тут девочка, встревоженная необыкновенной обстановкой и ослепительным лиловатым светом, начинает плакать не на шутку.
Раздается великолепный рев. Девочка плачет вовсю.
– Стоп, стоп! – кричит режиссер.
Он бросается к девочке. Задабривает ее яблоком и готов сам рыдать вместе с ней. Но в глубине души он очень доволен.
Плач вышел как нельзя лучше. А все остальное, кроме хорошо снятой сцены, для кинорежиссера кажется безразлично.
Из недели в неделю идет волненье и продолжаются хлопоты. Картина работается полгода и больше. Но вот все сцены сняты. Негатив проявлен и попадает в копировочное отделение лаборатории.
В копировочной темно. Мутно млеют красные лампочки. Копировочная, как некая театральная геенна, имеет только два цвета – черный и красный.
В темноте быстро мигают два квадратных красных глазка аппарата «Дуплекс». На нем печатаются две ленты сразу.
Напечатанная лента во мраке передается в проявочную, наматывается по 40 метров зараз и спускается в ванну.
Из ванны лента выходит оживленной, покрытой бесчисленным количеством отпечатков, и идет в фиксаж.
Водяной душ в промывочной обливает ленту одновременно с обеих сторон. Окрашенные и обсохшие ленты ворохами перетаскивают в разборочное отделение и взвешивают. На фабрике ленты считаются весом.
Монтаж, сборка, склеивание отдельных сцен в длинную пьесу – последняя и сложнейшая операция в кинопроизводстве.
Сцены укорачиваются и вовсе бракуются. Кое-что переснимается совсем. Картина снабжается надписями, просматривается частями и целиком, опять изменяется и склеивается.
Она готова. Ее выдают в прокат.
1925/26
Раскованная борода
Ленинград в смятении.
По Невскому проспекту с треском и песнями проходят роты преображенцев. С Троицкого моста съезжают казаки. Дворцовая площадь оцеплена. Вокруг Александровской колонны, нежно и тонко покрытой инеем, вьются конные городовые. Орут и шевелят усами офицеры в форменных башлыках. Мчатся какие‐то пернатые прохвосты голубовато-жандармского вида. Молодые люди трубят в рупоры, командуя десятью тысячами народа, и молочница, старая, препоганая бабища, кричит:
– Товарищ городовой!
Она – не молочница и товарищ – не городовой.
Это киносъемка для картины «9 января». Под аркой Главного штаба формируется шествие гапоновцев к царю. Возами подвозят иконы, хоругви, церковные фонари и портреты царской четы. Городовые конскими задами осаживают посторонних. Посторонние недовольно пищат:
– Вошел в роль! Смотри, убьют.
В это самое время коридоры кинофабрики запружены невероятным народом. Здесь господствуют моды девятьсот пятого года. Доподлинные старухи в ротондах, пелеринах, мантильях и плисовых каких‐то тальмах жмутся к стене. Беломундирные кавалергарды на пол-аршина возвышаются над толпой. Князь Васильчиков прячется в бухгалтерии, чтобы не помяли гусарского мундира, сановники в треуголках с плюмажем торчат всюду, а человека, играющего Николая II, даже не показывают. Его нельзя показывать. При его появлении все кидают работу и потрясенно таращат глаза. Такого человека надо хранить в сейфе. Это кинодрагоценность. Он играет совершенно негримированным, а похож на царя так, что служители музеев в Зимнем дворце (кой-кто из них служил во дворце по многу лет, и их критике можно вполне довериться) только дергают головами и говорят:
– Вот Николай так Николай! Прямо царь польский, великий князь финляндский.
Это не актер. Фамилия его Евдаков. Он заведует 10‐й ленинградской хлебопекарней. Его поразительное сходство с царем было замечено еще при старом режиме, и полицией ему было внушено не носить бороды. Революция, так сказать, сбросила цепи с бороды заведующего. Между прочим, Евдаков играет свою роль совсем неплохо.
Еще лучше играют министры, сановники, генералы и кавалергарды, вся пышная свита заведующего хлебопекарней. Это тоже не актеры. Фабрика подбирала этих людей два месяца, зато и подобрала таких, которым, в сущности, нет надобности играть. Им достаточно держаться, ходить и разговаривать так, как они делали это до семнадцатого года.
Они играют самих себя. Настоящий генерал играет генерала, настоящий сановник играет сановника. Они знают свое дело. Они даже могут дать ценные указания относительно этикета.