роль, или У тебя ничего не выйдет
– Грейс –
Хотя я и выплакалась, мне все равно не удается заснуть.
Разумеется, у Хадсона не было с засыпанием никаких проблем – он вырубился сразу, не сказав мне больше ни слова. Это вполне меня устраивает – ведь мне тоже нечего ему сказать. Кроме разве что «спасибо» – за то, что помог мне справиться с панической атакой и вместе со мной испек тыквенный пирог.
Должна признать, что я не ожидала от него ни того, ни другого – хотя, возможно, мне следовало бы этого ожидать. За последний год я прочитала большую часть его дневников, и все в них противоречит описанию Хадсона, которое я слышала от других, которые говорили, что он пытался убить своего брата. Что он без зазрения совести манипулирует сознанием окружающих. Что он так уверен в превосходстве вампиров над всеми остальными, что готов убивать направо и налево.
Это тот Хадсон, которого знает его брат. Тот Хадсон, которого знают все обитатели Кэтмира. Так почему же мне начинает казаться, что тот Хадсон, которого знаю я, совсем иной?
Он издает нелепые звуки, уверяя, что так кричат птицы.
Он психует, когда я что-то ем рядом с одной из его драгоценных книг.
Он метает топоры с таким видом, будто за ним гонятся демоны из ада.
И заслоняет от огнедышащего дракона незнакомую девушку, которую ему совершенно незачем спасать.
Это лишено всякого смысла.
Действительно ли существует два Хадсона или это какая-то ошибка? И если кто-то из нас ошибается, то кто именно? Они или я?
И как мне это выяснить?
Встав, чтобы попить воды – и, возможно, попробовать тыквенного пирога, который приготовили мы с Хадсоном, – я не могу не бросить взгляд на его дневники. Мне осталось прочитать последние четыре тома, но может быть, в этом-то и заключается проблема. Может быть, ответ на вопрос о том, как он превратился из парнишки, который купил своему стареющему наставнику дом, в того социопата, которым все его считают, содержится в последнем его дневнике.
И, может быть, именно поэтому этот дневник и стал последним.
Я беру из холодильника воду, отрезаю себе кусок пирога и, признав, что я та еще лицемерка, снимаю с полки последний из дневников Хадсона.
Не знаю почему, но я убеждена, что предотвращение новых атак дракона как-то связано со спасением Хадсона.
Когда я устраиваюсь на диване и открываю дневник, Хадсон бормочет что-то неразборчивое во сне. Я застываю, боясь, что разбудила его, но через пару секунд он переворачивается на другой бок, и одна из его подушек валится на пол.
Я испускаю вздох облегчения. Не то чтобы я беспокоилась из-за того, что он может застукать меня – ведь ему давным-давно известно, что я читаю его дневники. Однако после нашего сегодняшнего спора – или что там это было – у меня такое ощущение, будто что-то изменилось, и я впервые чувствую себя немного виноватой из-за того, что читаю его записи.
Нет, я не чувствую себя настолько виноватой, чтобы не делать этого, но все же теперь испытываю некий стыд.
Я откусываю кусочек пирога, и к, моему удивлению, он не ужасен. Он не великолепен – корочка у него получилась вязкой, – но вкус тыквы так хорош, что я откусываю и второй кусок. Пирог мамы был в тысячу раз лучше, но, если учесть, с чем нам с Хадсоном пришлось работать, я все же назову это успехом.
Я делаю еще несколько укусов, затем отставляю тарелку в сторону. Да, я читаю дневник Хадсона, но я не допущу, чтобы на него попали крошки. За тот год с небольшим, что я провела здесь с ним, я хорошо усвоила этот урок.
Первые три записи не очень-то богаты событиями, но, когда я переворачиваю страницу и начинаю читать четвертую, каждая клеточка моего тела напрягается, хотя я и не понимаю почему. Может быть, потому что его перо оставило на бумаге глубокие борозды, как будто, выводя их, он позабыл о том, насколько силен, а может быть, потому что от этих букв веет невероятным возмущением.
Какова бы ни была причина, прежде чем начать читать, я вся подбираюсь.
Этот день, проведенный вне гробницы, над землей, закончился полным унижением. А я-то недолго надеялся, что меня больше не станут засовывать в каменную гробницу.
Только что произошла очередная ежемесячная встреча с моим старым добрым папашей, посвященная моей никчемности, и сказать, что она прошла не лучшим образом – это ничего не сказать. Ричард выдал мне целую ободряющую речь по поводу того, что я не должен позволять себе расстраиваться из-за отца – или из-за того, что мне нечего продемонстрировать ему, – и, похоже, был потрясен тем, как мало я был расстроен. Я не решился сказать ему, что, вероятно, я бы чертовски расстроился, если бы все это не провернул я сам… во всяком случае, ту часть, которая касалась моей роли в этом деле.
Не знаю, что бесит моего отца больше – то, что его эксперимент не дает результатов, или то, что ему пришлось убедиться в этом в присутствии всего совета, который он созвал, чтобы они стали свидетелями «демонстрации моих умений».
После того как я с блеском провалился – но, скажу без ложной скромности, все же провалился не до конца, – он потащил меня в свой вычурный кабинет для «маленькой беседы». Не знаю, почему он окрестил это беседой, ведь моя роль сводилась лишь к тому, чтобы слушать речь о своей никчемности. Но думаю, это все-таки лучше, чем если бы мне пришлось и впрямь беседовать с ним.
«Двадцать процентов от желаемого – это неудовлетворительный результат», – сказал он мне этим своим надменным и презрительным тоном, слыша который я всякий раз хочу превратить его голосовые связки в пыль. Мне хотелось сообщить ему, что я не согласен. Что двадцать процентов – это отличный результат, который поможет мне убедить его в том, в чем мне надо: что мои магические способности совсем не так значительны, как он бы хотел.
Мне нужно было заставить его поверить, что они куда слабее, чем на самом деле.
План отца заключался в том, чтобы сегодня я продемонстрировал его совету мое умение манипулировать сознанием – не только затем, чтобы побудить их поддержать его план по развязыванию войны, но и затем, чтобы дать им понять, что в противном случае он доберется и до них.
Всю мою жизнь – какой бы она ни была – он пытался использовать меня для достижения своей главной цели – установления его власти над миром. Но в этом плане есть одна загвоздка – мне он не интересен. Совсем. А потому, когда я сегодня предстал перед его советом, я преследовал цель потерпеть именно такую неудачу, чтобы он решил, что у меня нет нужных навыков, но не заподозрил меня в предательстве.
Если бы с помощью моей способности манипулировать сознанием я убедил больше половины членов совета, Сайрус счел бы это успехом и начал бы осуществлять свои планы по достижению абсолютного господства. Если бы я провалился полностью, он бы понял, что я притворяюсь, и принял бы соответствующие меры.
Нет, двадцать процентов – это золотая середина, чтобы убедить моего отца, что у меня есть кое-какие магические способности, но что они не так уж впечатляющи. И, что еще важнее, это верная мера, чтобы заставить его прийти к выводу, что я не готов к тому, чтобы он использовал меня против своих врагов. Что его идеальный план провалится, как провалился я, если он начнет его реализацию слишком поспешно.
Разумеется, этот мой успешный обман означает, что мне предстоит еще несколько лет ужасных побоев – его люди будут истязать меня, чтобы заставить мои способности развиться до той степени, которая ему нужна. И, хотя я готов почти на все, лишь бы избежать очередной встречи с его солдатами, я не пойду по пути наименьшего сопротивления, потому что это будет означать гибель множества людей.
Que será será[4]. Будь что будет.
И да, мне известно, что я цитирую песню из одного из фильмов Хичкока. Впрочем, после долгих лет, проведенных с Сайрусом, я усвоил, что ужас никогда