Читать интересную книгу Необходимость рефлексии. Статьи разных лет - Ефим Гофман

2015

«Видны царапины рояля…»

О четырёх стихотворениях Варлама Шаламова на смерть Бориса Пастернака

Уход из жизни Бориса Леонидовича Пастернака – это событие явилось печальной вехой истории и культуры второй половины XX столетия. Мощная общественная реакция на обстоятельства смерти и похорон великого поэта выразилась, в частности, в появлении стихотворных откликов. Корпус поэтических текстов памяти Пастернака, принадлежащих перу разных авторов, носит достаточно рельефный характер. Думается, что он вполне заслуживает изучения и осмысления. Заметное место занимает в нём и стихотворный цикл Варлама Шаламова.

Обращает на себя внимание уже тот факт, что четыре стихотворения Шаламова (в отличие от большинства текстов других поэтов на туже тему) были написаны непосредственно в день похорон – 2 июня 1960 года. Вместе с тем, первые их публикации, вопреки авторскому замыслу, состоялись порознь: в стихотворных сборниках Шаламова «Шелест листьев» (1964), «Дорога и судьба» (1967), в поэтической подборке, появившейся на страницах журнала «Юность» (№ 3 за 1969 год). В соответствии с цензурными нормативами той эпохи в упомянутых публикациях, разумеется, не содержалось никаких указаний на связь стихов с фигурой Пастернака. На самом же деле, в каждом из четырёх стихотворений те или иные аспекты подобной связи – событийно-биографические, творческие, духовные – прорисовываются достаточно отчётливо. Попробуем вглядеться повнимательнее в их приметы и проявления. А заодно попытаемся подумать: в чём шаламовский ракурс рассмотрения темы совпадает со взглядом других поэтов, а в чём от их восприятия отличается.

Если вынести за скобки протестные гражданские эмоции, обусловленные отзвуками истории с публикацией «Доктора Живаго» за рубежом, Нобелевской премией и последовавшей затем травлей поэта (подобные эмоции отразились не только в знаменитом тексте Александра Галича, но и в других, достаточно ярких стихах: будь то «Памяти Пастернака» Германа Плисецкого или «Поэт и царь» Григория Поженяна), и остановиться на самых общих образных тенденциях, характерных в данном случае для большинства авторов, обращает на себя внимание одна знаменательная черта. Светоносное начало, органически свойственное и творчеству, и самой личности Пастернака, побуждало к тому, чтобы даже в горестных обстоятельствах его ухода ощущать присутствие торжественно-просветлённого оттенка. Не случайно Вячеслав Всеволодович Иванов в своих воспоминаниях приводит слова Ахматовой о похоронах Бориса Леонидовича: «У меня такое чувство, что это как торжество, большой религиозный праздник».

Душа поэта, уходящая из несовершенной земной жизни и переносящаяся в высокое, одухотворённое пространство, в котором пролегает тот «путь золотой и крылатый, / Где он (поэт – Е. Г.) вышнею волей храним» – именно такой образ явственно просвечивает за стихотворными текстами целого ряда авторов. Речь идёт в данном случае не только об ахматовской двухчастной эпитафии (откуда взяты приведенные выше строки), но и, к примеру, о стихотворении Владимира Корнилова «Похороны»:

Там, в подмосковной вышине,Над скопищем народа,Покачиваясь, как в челне,Открыт для небосвода,В простом гробу,В цветах по грудь,Без знамени, без медиПлыл человек в последний путь,В соседнее бессмертье

(здесь и далее в цитатах и приведенных текстах курсив мой – Е. Г.).

Сходная ситуация – ив стихотворении Андрея Вознесенского «Кроны и корни»:

Художники уходятБез шапок, будто в храм,В гудящие угодья,К берёзам и дубам.Побеги их – победы.Уход их – как восход…

Мы видим, что мотив ухода в Вечность конкретизируется здесь посредством картины слияния души поэта с природой. Но и в стихотворном отклике Ахматовой, чей образный мир, казалось бы, так далёк от мира Вознесенского, мы сталкиваемся с подобной картиной: «Он превратился в жизнь дающий колос / Или в тончайший, им воспетый, дождь».

И – ещё одна картина, существенно содействующая эмоциональному и смысловому обогащению того же образного ряда: вольное цветение, необузданно-роскошный подъём летней растительности, нарочито контрастирующий с горестным ощущением утраты, с атмосферой похорон. Припомним хотя бы строки из всё тех же хрестоматийных ахматовских стихов: «И все цветы, что только есть на свете, / Навстречу этой смерти расцвели».

Одно из рассматриваемых нами стихотворений Шаламова (приведём его здесь целиком, равно как и – далее – остальные три стихотворения) как раз и выглядит демонстрацией именно такого удивительного пейзажа:

Толпа гортензий и сирениИ сельских ландышей наряд —Нигде ни капли смертной тени,И вся земля – цветущий сад.

И майских яблонь пух летает,Легчайший лебединый пух,Неисчислимой белой стаей,И тополя шуршат вокруг.

И ослепительное летоВо все цвета и голосаГремит, не веря в смерть поэтаИ твёрдо веря в чудеса.

В отличие от этой лирической зарисовки, другое шаламовское стихотворение выглядит подобием моментального репортажного снимка, как будто бы непреднамеренно запечатлевшего ряд непричёсанных деталей, шероховатых обрывков хаоса обыденности, неизбежно сопровождающего любые жизненные ситуации; и ситуация подготовки к похоронам исключением не является. «Похороны – дело суетное, мирское <…> Люди топтали башмаками сирень, гряды, траву, наступали на клумбы, крошили каблуками глиняные цветочные горшки. Шелестели киноаппараты, вспыхивали лампочки фотокорреспондентов. В два часа дня ещё казалось, что фотокорреспондентов больше, чем друзей», – так пишет Шаламов на ту же тему позднее в своём мемуарном очерке «Пастернак» (к нему мы ещё будем возвращаться). А вот как, по свежим следам, подаются эти детали в упомянутом стихотворении:

Будто выбитая градом,Искалечена трава.Вытоптана зелень садаИ едва-едва жива.

На крылечные ступениРазбросали каблукиВетки сломанной сирени,Глиняные черепки…

И последняя расплата,Послесловье суеты:Шорох киноаппарата,Жестяных венков цветы.

Учтём, однако, что в значительно большей степени, чем атмосфера похорон и отдельные штрихи траурной обстановки, волнует Шаламова глубинная суть свершившегося. Именно попытка её постижения лежит в основе двух других стихотворений, написанных Варламом Тихоновичем в тот же день. Обусловлены подобные устремления в первую очередь тем, что и личность, и творчество Пастернака были значимы для Шаламова совершенно по-особому.

С юношеских лет именно Пастернак для Варлама Тихоновича был воплотившимся в жизнь идеалом Поэта, вызывавшим неподдельный восторг и благоговейный трепет. Подобное восприятие Шаламов пронёс сквозь все тяжелейшие испытания, сквозь страшнейшие лагерные десятилетия. Письмо Бориса Леонидовича, полученное в конце 1952 года на Колыме (в ответ на посланные стихи), для недавнего заключённого, постепенно, с трудом возвращавшегося к нормальной жизни, явилось колоссальной духовной и творческой поддержкой. Последовавшие затем несколько встреч с Пастернаком в Москве, интенсивная и содержательная переписка двух больших мастеров, продолжавшаяся на протяжении 1953-56 года (с обсуждением серьёзных проблем литературного творчества, с уникальными, неравнодушно-подробными шаламовскими разборами «Доктора Живаго), относятся к числу немногих светлых страниц биографии Варлама Тихоновича.

Вместе с тем, с 1956 года начинается некоторое охлаждение и отдаление Шаламова от Пастернака. Есть основания предполагать, что немалую (а, возможно, и наиболее существенную) роль в таком охлаждении сыграли сложные взаимоотношения Варлама Тихоновича с О. В. Ивинской – последней пастернаковской музой. В 60-70-е годы Варлам Тихонович даже позволял себе в некоторых случаях достаточно неоднозначные высказывания по адресу былого кумира.

К рассматриваемым нами поэтическим текстам упомянутые коллизии, однако, не имеют касательства. Более того, чувствуется со всей определённостью, что тогда, в похоронный июньский день, осознание непоправимой потери инстинктивно побуждало Шаламова выразить в стихах всё самое высокое, что присутствовало в его отношении к умершему поэту. Не случайно в одном из написанных в тот день стихотворений, с предельной вдохновенностью отражающем чувства восхищения и благодарности Пастернаку, явственно проступают черты авторской духовной декларации:

Орудье высшего начала,Он шёл по жизни среди нас,Чтоб маяки, огни, причалыНе скрылись навсегда из глаз.

Должны же быть такие люди,Которым верим каждый миг,Должны же быть живые Будды,Не только персонажи книг.

Как сгусток, как источник света,Он весь – от головы до ног —Не только нёс клеймо поэта,Но был подвижник и пророк.

Как музыкант и как философ,Как живописец и поэт,Он знал решенье всех вопросов,Значенье всяких «да» и «нет».

И, вслушиваясь в травы, в листья,Оглядывая шар земной,Он встретил много новых истинИ поделился со страной.

В этом месте мы ненадолго остановимся и зададимся вопросом: как соотносится такое стихотворное высказывание, такая провозглашаемая готовность видеть в Пастернаке живого Будду, знающего «решенье всех вопросов, значенье всяких «да» и «нет», со свойственным Шаламову резким отталкиванием от давящего установочно-назидательного начала в литературе и жизни? Хорошо известны слова Варлама Тихоновича про одиннадцатую заповедь, которую он добавляет к каноническим десяти: «Не учи». Известно и то, что одним из существенных моментов, содействовавших человеческому и творческому отторжению Шаламова от Солженицына, как раз и явилась некоторая склонность автора «Архипелага» к позиции гуру, к категоричным нравоучениям…