между тем кто предается этим наслаждениям и хорошо понимает их, тот презирает все чувственные.
«О, несчастный больной!» Но почему? Потому что ему нельзя прибавлять лед в вино? Потому что он не может обновлять свежесть своего напитка, приготовленного в глубокой чаше, прибавляя новые куски льда? Потому что за его столом не подают лукринских устриц? Потому что за его ужином не бывает толпы поваров, приносящих к столу самые вертела с жарким? Ибо таково изобретение роскоши, что, для того чтобы не простывало блюдо и не казалось недостаточно горячим для загрубелого уже языка, на ужин тащат самую кухню. О, несчастный больной! Он должен есть не больше, чем может переварить. Перед его глазами не будет лежать дикий вепрь, которого отнесут потом обратно, как недостаточно вкусное мясо, и не будут наложены груды птичьего филея (ибо лакомкам тошно уже смотреть на целую птицу). Но что в этом ужасного? Поужинаешь, как подобает больному, чтобы затем снова ужинать, как здоровый.
Но если мы перестанем бояться смерти, то не трудно будет перенести и все это – невкусную похлебку, тепловатую воду и все остальное, что кажется невыносимым неженкам, утопающим в роскоши и больным не столько телом, сколько духом. Но мы перестанем бояться смерти, если познаем, что все, и хорошее, и дурное, имеет свой конец; тогда у нас не будет ни отвращения к жизни, ни боязни смерти. Ибо кто способен созерцать все великое, божественное разнообразие природы, тот не может пресытиться жизнью. Возненавидеть жизнь можно только вследствие апатии и лени. Исследователю природы вещей никогда не будет скучно узнавать истину: только ложь надоедает. Напротив, если придет смерть, то, будет ли она безвременная или наступит в обычное для себя время, – плоды жизни уже собраны. Природа будет познана, по крайней мере в большей своей части. Праведность не увеличится от долголетия. Но всякая жизнь коротка для тех, кто мерит ее количеством суетных и потому бесконечно малых наслаждений.
Поддерживай же в себе силы такими размышлениями и пока чтением моих писем. Но наступит время, когда мы с тобою свидимся. И сколько бы времени мы ни пробыли вместе, умение им пользоваться сделает его длинным. Ибо, как говорит Посидоний, один день для образованных людей значит больше, чем длиннейшая жизнь для невежды. Помни же и держись следующего: не падай духом в несчастьях, не доверяй радостям и всякую возможную угрозу судьбы представляй себе уже осуществившейся. То, чего давно ожидаешь, бывает легче перенести.
Письмо LXXX
О преимуществах бедности
Сегодня я пользуюсь покоем и свободой не столько благодаря самому себе, сколько благодаря театру, на котором идет сферомахия, привлекшая к себе всех докучливых посетителей. Никто ко мне не врывается, никто не мешает моим размышлениям, которые, вследствие самой уверенности в ненарушимости их, развиваются смелее. У дверей моих не раздается постоянного стука; занавес в моем кабинете не раздвигается поминутно, и я могу идти один, что весьма необходимо для того, кто хочет идти сам по себе и следовать по своему пути, так как хотя я иду по дороге, проложенной раньше меня, однако я позволяю себе и самому находить нечто свое, изменяя и отбрасывая кое-что из того, что достигнуто моими предшественниками: я соглашаюсь с ними, но не покоряюсь им раболепно.
Однако я преждевременно выразил уверенность в тишине и уединении без помехи: с ристалища уже доносятся до меня громкие крики, которые хотя и не развлекают меня, однако переносят к самому месту состязания. И подумать только, сколь многие занимаются телесными упражнениями и как мало занимающихся духовными! Какое стечение народа бывает на представлениях и игрищах и какое уединение господствует вокруг храма науки! И как тупы и неразвиты бывают те, руки и плечи которых приводят толпу в восторг!
Поневоле приходит мысль, что если тело путем постоянных упражнений можно довести до того, что оно легко переносит и удары в боях, и ушибы от швыряемых противниками камней и может целые дни подвергаться раскаленным лучам солнца, среди удушливой пыли, нередко обливаясь своею кровью, то не гораздо ли легче закалить свой дух, достигнуть того, чтобы он бестрепетно переносил удары судьбы и, даже поверженный в прах и опрокинутый, снова бодро восставал? Ведь для того чтобы иметь здоровое тело, нужно очень многое; душа же растет сама по себе, сама себя питает и развивает. Телу нужна обильная пища, вкусные напитки, умащения елеем, наконец, продолжительная подготовка; добродетели же можно достигнуть без всяких трудов и издержек. Все, что необходимо для того, чтобы стать добродетельным, у тебя уже есть. Ибо для того чтобы быть добродетельным, достаточно только хотеть этого. А чего же еще хотеть, как не того, чтобы избегнуть рабства, гнетущего всех нас? Самые низкие рабы, рожденные в рабстве, и те всячески стараются выйти из него. За свою свободу они рады отдать последние сбережения свои, которые они сделали путем всевозможных лишений. Так неужели же ты, мнящий себя свободнорожденным, не захочешь купить свободы по какой бы то ни было цене? Что смотришь на свой сундук? За деньги ее не купишь. Ведь та свобода, которая приобретается путем внесения в цензорские списки, только звук пустой, и ее одинаково нет ни у того, кто купил ее, ни у того, кто продал. Истинное благо свободы ты только сам можешь дать себе – так и требуй ее лишь у самого себя.
Прежде всего освободись от страха смерти. Он налагает на нас первое ярмо. Затем от страха бедности. Если хочешь убедиться, что в бедности нет ничего ужасного, посмотри на выражение лица у богача и у бедного. Бедный улыбается чаще и искреннее. В глубине его сердца не гнездится никакое беспокойство, а если и являются какие-либо заботы, они проходят мимо, как легкое облако. Те же, кого считают счастливыми, веселы лишь по виду: их радость омрачена внутренней горечью и печалью, и им тем тяжелее, что они не могут откровенно признаться в своих несчастьях, но должны, нося в сердце мучительную тоску, играть роль счастливцев. Я не умею лучше выразить ту драму человеческой жизни, в которой мы все более или менее скверно играем наши роли, как сравнением нас с тем надутым и напыщенным театральным царем, который, гордо задрав голову, произносит:
Я царь Аргоса, Пелопса наследник,И вся страна, меж морем ИонийскимИ Геллеспонтом, мне подвластна.
А на самом деле этот царь Аргоса – раб, получающий жалованье: пять мер хлеба и пять динариев. И он, гордо и властно и кичась сознанием своих сил, произносит:
О Менелай, приди в себя, успокойся,Иль от руки моей умрешь… —
Получит поденную плату и пойдет спать в жалкой конуре.
То