Но исторически те немногие кваzи, что предпочитали жить в Москве, селились на Юго-Западе. То ли здесь к ним лучше относились, то ли климат больше нравился.
Здесь и находилась единственная на всю Москву (включая замкадовские анклавы) церковь кваzи.
Мы поехали туда с самого утра. В отделении на меня уже явно махнули рукой и негласно предоставили в полное распоряжение Михаила. Так что едва я вошёл в двери (ровно через три минуты после Анастасии, с которой мы вместе доехали до работы, но войти предпочли по отдельности), как Михаил взял меня в оборот и мы отправились на Нежинскую улицу, где в сквере имени Анны Герман и стояла лет пять назад отстроенная кваzианская церковь. По архитектуре она напоминала традиционные православные церкви, только вместо креста купол венчала буква Z. Нижняя горизонтальная линия, из никелированной стали, насколько я помнил, обозначала «базис» – обычных людей. Диагональная, из чернёного металла, символизировала восставших, их тяжёлый и горестный путь к возвышению. Ну а верхняя горизонтальная, золотая, конечно же, принадлежала кваzи.
Мы оставили машину на Нежинской, на парковке у дома номер восемь – монолитной двадцатичетырёхэтажки, с осыпавшейся кое-где «кирпичной» облицовкой. На стенах здания проглядывали закрашенные надписи. Кое-где явно угадывалась латинская «z». Похоже, не все жители были рады соседству.
– Что главное в любой религии? – спросил Михаил.
– Вера, – пожав плечами, ответил я.
– Во что?
Я посмотрел на него с подозрением.
– В Бога, конечно.
Михаил покачал головой:
– Неверно. Слишком велико для осмысления. Любая религия в первую очередь дарит веру в бессмертие. В перерождение, в воскрешение, в загробную жизнь.
– Ты кваzи. Ты не можешь постичь таинство духовной жизни, – сказал я. – Это я тебе как атеист говорю.
– Но я прав, – упрямо сказал Михаил. – Религия – это опиум для народа.
– Ты не просто кваzи, а ещё и коммунист, – злорадно констатировал я. – Хороший коммунист – мёртвый коммунист, как говорили наши американские партнёры… А что в таком случае религия для кваzи? Вы и так бессмертны. Как бы.
– Я и сам долго пытался понять. – Михаил подхватил меня под руку, и мы пошли к скверу. Со стороны можно было подумать, что воспитанный сын переводит старенького папу через дорогу. Во всяком случае, я надеюсь, что подумать можно было именно так.
В наши дни не так часто встретишь мужчин, прогуливающихся под ручку, это где-то в девятнадцатом веке осталось, в эпоху джентльменов и сударей. Ну или в Лос-Анджелесе или Амстердаме. Это Холмс с Ватсоном могли идти по Бейкер-стрит под ручку, обсуждая очередное преступление.
Но старомодность Михаила, пусть даже нарочитая и старательно культивируемая, сделала его жест неожиданно естественным.
– Мы не нуждаемся в мечтах о вечной жизни, поскольку получили её, – продолжал Михаил. – Мы не нуждаемся в отпущении грехов, поскольку не грешим… в большинстве своём. Мы не нуждаемся в утешении, поскольку без страстей нет и печалей. Мы не нуждаемся в заповедях, поскольку все они исходят из понятной и полезной логики человеческого общежития. Так зачем нам церковь?
Я подумал и сказал:
– Для понтов? Чтобы всё как у людей?
К моему огромному удивлению, Михаил воскликнул:
– Правильно! Именно поэтому. Мы прекрасно сознаём определённую ущербность своего существования. Конечно, мы не роботы, у нас есть эмоции, но они очень ослаблены и урезаны. Кто-то способен на любовь, кто-то подвластен ненависти, кто-то может быть грустным, а кто-то весёлым. Но то, что ты назвал таинством духовной жизни, а я предпочту назвать религиозным чувством, нам чуждо. Всем. Абсолютно.
– Ничего не понимаю, – сказал я. Навстречу нам прошла парочка кваzи, мужчина и женщина, глянувшие на нас с любопытством. – А зачем вам тогда церковь?
– Как ты и сказал. Чтобы «как у людей». Мы пытаемся восстановить ту часть человеческой жизни, которой лишились. Пусть даже не имеем в этом необходимости.
– По мне – так глупо, – сказал я.
– Мы же всё-таки люди, – сказал кваzи.
Я не стал спорить с этим сомнительным тезисом.
– Ну и для чего ты тащишь меня в церковь кваzи, если тебе самому чуждо кваzианство?
– Мне чуждо, – согласился Михаил. – Ну так я и в человеческой жизни в Бога не верил. А вот Виктория посещала эту церковь регулярно.
– А! – воскликнул я, прозревая. – Это очень, очень интересно. Она могла получить здесь убежище? Может быть, она тут скрывается?
– Вот мы и посмотрим, – добродушно сказал Михаил.
У входа в церковь, как и положено, тусовались нищие. Правильные церковные нищие, не из тех бабушек, что на самом деле экономят каждую копейку, но никогда не протянут руку за милостыней, или тех замотанных бытом женщин, что ежедневно натягивают тришкин кафтан зарплаты на большую семью, а профессиональные нищие, которые за подаянием ходят как на работу. Две опрятно-бедные бабушки и одноногий мужчина пьющего вида. У мужчины на груди висела нарочито неграмотная табличка «Потирял ногу в апакалипсисе, работать ни магу, памагите кто может кваzи ради». Видимо, имелось в виду, что ногу ему съели восставшие, и потому каждый честный кваzи должен жертвовать страдальцу.
Как по мне – так ногу он потерял по пьяному делу, а работать не стал бы, даже отрасти у него три ноги.
Но Михаил с серьёзным лицом бросил каждому из нищих по монетке, склонив голову, осенил себя буквой Z, сверху вниз наискосок, как полагалось из каких-то хитрых соображений.
На самом деле я не такой профан, как можно подумать, и кое-что о делах кваzи знаю…
Я решил, что зюкаться не стану ни в коем случае. Перекреститься, входя в человеческую церковь, я бы мог, из вежливости. Мы же соблюдаем всякие странные обычаи, входя в чужой дом, – заношенные тапочки надеваем, невкусный чай пьём, вонючих котов гладим. Но в церкви кваzи креститься было бы неуместно, так что я просто на миг склонил голову и придал лицу серьёзное выражение.
В самой церкви всё оказалось на удивление привычно. Был иконостас с совершенно обычными иконами, и свечи, и запахи благовоний. Некрасивая женщина в платке продавала в церковной лавке всякую мелочёвку – книги, журналы, свечи, образки. Женщина, кстати, была обычным человеком.
– Первый раз у нас? – сурово спросила она меня. – Папаша вас привёл?
По степени гостеприимства и терпимости она ничуть не отличалась от рядовой прихожанки человеческой церкви.
– Первый раз, – сказал я.
– Вы живой, – с лёгким обвинительным уклоном сказала женщина.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});