Она лежала в тиши и слушала темноту. А темнота окружила Эржбету тяжелыми крыльями, ластясь и вздыхая. Иногда темнота решалась заговорить, но голоса ее были невнятны. Будто звала. Но куда? Эржбете не хотелось откликаться, и она пряталась от темноты.
Тогда та начала плакать.
А отчаявшись добиться своего слезами, принялась лепить лица. Отец, со всеми строгий, а Эржбете улыбается, и улыбка его красива, потому что еврей Ноам сделал ему хорошие зубы. Мать хмурая, деловитая, смотрит неодобрительно. Орошля. Ее лицо проступает смутно и вызывает злость. Ференц. Его темнота показывает долго, любовно вырисовывая каждую черточку.
Дети.
Чего им надо? Пусть отстанут.
Глаза Ференца становятся зубриными и пустыми, а после превращаются в хитрые зенки Ноама. И вот уже сам еврей стоит перед Эржбетой, укоризненно трясет пальцем.
– Ты бы все равно умер, – отвечает Эржбета. И знает: так оно и есть. И тут же злится: – Ты меня обманул! Ты дал мне книгу, которую нельзя прочесть. Разве это правильно?
Хитро щурится. Идет бочком, тянет одну ногу, точно охромевший.
– Кровь, – отчетливо складывается слово на неподвижных Ноамовых губах. – С крови начать надо. Все написано. Все!
– Но я не могу прочесть!
– Ты умная!
Умная. Как мужчина. И даже умнее мужчин, но этот ум не дал ключа. И Ноам, смилостивившись, дает подсказку:
– Книги тоже любят зеркала.
– Не слушай его, – второй тенью из темноты выступает тетка. Она страшна. Она нага, как когда-то во сне, но теперь ее белое тело покрыто черными пятнами. А горло перечеркивает широкая рваная рана.
– Не слушай. Посмотри на нее! И стань такою же! Ты думаешь, что сила у ваших богов? Они давно уже слабы! – визжит Ноам. – Что дали ей ее боги, кроме мук смерти?
– А что дало тебе твое знание? – слепые глаза тетки смотрят на карлика. – Ничто не может длиться вечно: ни молодость, ни жизнь.
– Ты просто испугалась! Она другая. Она дойдет до конца.
– Она не сможет уйти от судьбы.
Эти двое сцепились, как две вороны за одну хлебную корку. И хриплые их голоса мешали Эржбете.
– Посмотри, девочка моя, вспомни: ты умела видеть. Ты знаешь правду. И знаешь, что, сколько бы ни было дорог, но ты придешь к одной двери.
И дверь встает перед Эржбетой. Она сделана из дуба, вырезана из цельной его середины и выглажена до блеска. Три широкие полосы перетягивают ее. И рыжими глазами на них – шляпки гвоздей.
У этой двери нет ни ручки, ни замка. Зато имеется щель, достаточно широкая, чтобы просунуть в нее руку или тарелку с едой.
Как собаке.
– Смотри. Помни. Не пытайся изменить судьбу.
Рука выныривает из щели и скребет камень грязными когтями. Эржбета кричит.
Эржбета открывает глаза.
Над ней не темнота, но темная ткань со знакомой вышивкой. Тяжелые простыни промокли, пропитавшись потом. Перины сбились. И меховое одеяло тоже. Жарко. И камин добавлял жару. У него застыла сгорбленная черная фигура, которая, почувствовав Эржбетин взгляд, вздрогнула.
– Госпожа? – сколько неприкрытой радости в том голосе. – Госпожа, вы пришли в себя!
– Да, Дорта.
– Мы так волновались, госпожа. Вы так долго лежали…
– Как долго?
Дорта не спешит отвечать. Мнется.
– Говори.
– Осень на переломе.
Невозможно! Но меж тем по лицу Дорты видно: правда. И слабость собственная, непривычная, подтверждает. Лето на излете означает, что не один месяц Эржбета в постели провела.
У Дорты ледяные руки.
– Вы вся горите, госпожа. У вас лихорадка.
Как у Ноама. Это запоздавшая месть его?
– Господин Ференц велел священника звать… последнее причастие, – шепот Дорты становится злым. – Он думает, что вы скоро отойдете.
– Нет.
– Конечно, вы не умрете так. Не так.
Иначе. У Эржбеты иная судьба и иная смерть. Если она смирится.
– Моя книга…
Дорта понимает с полуслова и прижимает палец к губам:
– Тише, госпожа. Ваши вещи в сохранности. Но… но лучше пока забыть о них.
– Зеркало принеси.
Внутри пустота и холод, что значит – иссякли Эржбетины силы, вытекли, как кровь из зубриной шеи. А с ними ушла и красота.
Зеркало темно. Гладкая поверхность его отторгает отражение, как желудок Эржбеты отторгает сдобренное травами вино. Другой напиток ей нужен.
И Дорта, не дожидаясь приказа, приносит гребень. Она наклоняется над кроватью, шепчет:
– Я новенькую нашла. Я сама расчесала ей волосы…
Гребень едва-едва теплый. Но чтобы подняться с постели – хватит. А дальше Эржбета сама справится. Попросив поднести ее поближе к окну, графиня Надашди дожидалась рассвета. И с первым лучом солнца коснулась волос. Скользил гребень по ним, вплетая не ленты – чужую жизнь. Поил тело молодым теплом, волшебным духом. Мало.
Хватит.
Ференц явился на следующий день. Почему-то остановился в трех шагах от кровати, замер, избегая взглядом Эржбету. Что за странное выражение на лице его?
– Ты очень бледна, – сказал он медленно. – И очень слаба.
Он силен. От тела исходит жар, свойственный людям горячим и безудержным.
– Я рада видеть, что ты здоров. Я испугалась, что это животное убьет тебя.
По лицу Ференца бегут тени.
– Ты очень смелая для женщины.
– Я – Батори. А Батори означает «храбрый», – Эржбета вымучивает улыбку. Этот разговор рождает беспокойство. Неправильный он.
Не те слова должен говорить Ференц. И смотреть ему следует иначе. И обнять бы жену, поцеловать, лаской вознаградить за жизнь спасенную. Не будь ее – умер бы. Он же стоит, молчит, а затем тихо выходит, оставляя Эржбету в раздумьях и подозрениях. Верная Дорта, чуя страх госпожи, уходит, чтобы вернуться со страшной новостью: о новой жене задумался Ференц.
– Сначала он сильно испереживался. Каждый день о вас спрашивал. А вы все не просыпались и не умирали. И лекарь, который пришел, кровь выпустил трижды, а после сказал, что, дескать, в голове у вас крепко ушиблось, и надо отворить, чтобы и оттуда дурную кровь выпустить. Ференц запретил отворять, – в ловких пальчиках Дорты трепещет шерстяная нить. Скачет кудель, тянет из овечьей шерсти белую струну, выплетает ворсинка к ворсинке, как рассказ нынешний. – Но пиявок все ж ставили. Сюда и сюда.
Дорта показала на себе и передернулась.
– А когда не помогли, то врача прогнал. И молиться велел. Сам тоже молился, только…
– Говори.
Она бы и без понукания сказала, верная честная Дорта. Но в глазах ее Эржбета видела страх и обиду, не за себя – за хозяйку.
– Гонец прибыл из Вены. С письмом от императора. Он сочувствие выражал и… и они все думали, что вы вот-вот умрете.
– И Ференц станет свободен.
Злость придала силы. Эржбета сама села и отмахнулась от Дорты.
– Они сговорились?
– Да.
А Эржбета посмела выжить, и теперь выходит, что договор этот придется разорвать.
– Я видела ее портрет. Одним глазком только, но… она красавица.
Эржбета бросила взгляд на зеркало, лежавшее в ногах.
– Нет-нет, госпожа, вы оправитесь. Вы снова станете красивы, как прежде. А прежде ни одна женщина не могла сравниться с вами! Ваша кожа бела, а волосы темны. Ваш стан тонок, будто клинок булгарский, ваша речь тиха, а смех подобен голосу ручья…
– Прекрати!
Если бы могла, Эржбета отвесила бы нахалке пощечину. Зачем говорить о том, что было? Потемнела белоснежная кожа, и незримый Эржбетин враг расписал ее тонкими морщинами. Сухими стали волосы, а голос обрел воронью хрипоту.
Та, другая, верно, молода. Молодость же всегда прекрасна.
Больно. Будто все же дотянулся умирающий бык, пронзил Эржбету рогом своим прямо в сердце. Вот как Ференц, возлюбленный супруг, пивший из Эржбеты жизнь и силы, отплатил за любовь? Предал! Заживо похоронил.
Не станет Эржбета плакать по неверному. Уймет боль и, сил набравшись, вернет все прежнее. Легка колдовская любовь и подобна луне: то полна, то пуста. Ненадежна.
А Дорта еще не все сказала, сберегла самое тяжкое напоследок:
– Она сильно господину приглянулась. Уже три письма написал отцу ее и еще одно сегодня отправил. Писал его долго, а после мрачный ходил.