Читать интересную книгу На первом дыхании (сборник) - Владимир Маканин

В просторном фойе уже танцы, гремит музыка. Ключарев неторопливо заглядывает и туда, и сюда, и к буфету, и понятно, что не так уж весело, — прошло мое время, уже другое время, другие песни, — и тут на него налетела стайка из пяти девушек, среди них Лида.

Они как бы сталкиваются, и Лида бросается к нему:

— Вот ты и пришел, я же знала, знала!

Она радостно бросается к нему, целует. От нее слегка пахнет шампанским. Подруги некоторое время наблюдают, затем отходят в сторону.

— Вот и пришел, вот и пришел! Мне еще бабка говорила, что я счастливая!

Счастливая или нет, но уж точно, что она и нарядна, и свежа, и красива. И очень восторженна. И ничего общего с тем телефонным существом, раздражающимся и надоедливым одновременно.

— Нам надо встретить ребят из Института стали… — рассказывает Ключареву один из парней.

Когда-то, когда любовь гудела как паровой котел, а ночевать у Лиды вдруг оказалась невозможным (и уже была ночь, не уедешь), Ключарев ночевал у этого парня. Тот привел Ключарева в свою пахнущую книгами и носками студенческую комнатушку, и там уже спали трое: все было просто, в меру заботливо, и никто ни о чем не спрашивал.

— Хочешь выпить? — предлагает сейчас этот парень, и Ключарев идет с ним к буфету, где они пьют шампанское из бумажных стаканчиков.

Ключарев говорит. И ровный голос не выдает его:

— Я думал, что лучше послушать песни. Разве нет?.. Смотри, круг собрался.

— Конечно! И ведь ты хорошо поешь, — тут же хватается Лида за соломинку, улыбается, счастливая. — Пойдем! — И она тянет его за руку, за собой, к поющим.

Они садятся рядом. Ключарев обнимает Лиду за плечи, здесь все так тесно сидят. Гитара у Ключарева где-то над самым ухом. Поют хором во все горло. О том, как они уедут в далекие края, прощай, столица. Им видятся сейчас глухие деревни и непролазные дороги, хотя вернее, что они будут жить в чистеньких и сытых домиках районного центра. Но Ключареву не до иронии — это ж ясно, что для них происходит сейчас нечто нерядовое и особенное. Он, Ключарев, уже никуда не уедет. Грустно. В чужом пиру похмелье. Но он еще посидит, попоет с ними. Еще немного.

Глава 4

С утра Ключарев думает о детях. Род. Сладость корней. Куда, говорит, ведешь ты свой род, человече?.. Да так, говорит, без особого направления. Но в основном, говорит, вверх. Куда же еще, если там мягче… Воскресенье — жена отсыпается. Изо дня в день она встает на час раньше Ключарева, чтоб кормить детей и разводить их. И теперь отсыпается.

— Идите в эту комнату. И давайте потише, — говорит Ключарев Дениске и Тоне.

Он забирает их и прикрывает плотнее дверь.

— А мамочка пусть себе поспит, — с готовностью делает вывод Тоня; только что с той же готовностью она собиралась стянуть с матери одеяло.

Ключарев по-воскресному вял, к тому же вчерашний эмоциональный перерасход. Дети играют. Ключарев смотрит на них. Тепло и уют семьи. И самотечность жизни изо дня в день. И в сущности, как далек этот самый Старый Поселок. И может быть, в эту вот минуту — ну вот сейчас — он смотрит на детей и вдруг моргнул глазами, в этот миг происходит окончательный отрыв… Вот именно. Дети этой связи уже и вовсе чувствовать не будут. Отрыв станет фактом — факт во втором поколении. И пожалуй, неплохо, не без красоты и не без мысли, будет сказать, что основную перегрузку этого отрыва Ключарев принял на себя. А детки уже — топ-топ! — научные работники во втором поколении. И ни в какой Поселок, пожалуй, ты уже не поедешь и даже думать об этом, пожалуй, не станешь. Почему? А все потому же — вверх, детки, вверх! Там, говорят, помягче!

Вот именно. Веселенький топ-топ. И ведь верно — детям Ключарева уже и не видно, и не слышно своих корней. И значит, не больно. И вполне будет им хватать походов, туризма-альпинизма и прочих заменителей и суррогатов живой жизни. Двадцатый век, ничего не попишешь. Ха-ха, век… Н-да. Прадед был священником, деревенским попиком. Отец — прораб. А он, Ключарев-правнук, научный работник — классическая кривая, выбрасывающая, выносящая наверх забитые и темные деревенские души. И неужели же он, Ключарев, живет и радуется, и даже мучается, чтобы лишь отыскать (отыграть) роль в этой скучной поступательной теории? Формальную, в сущности, роль… Оно понятно, есть в этом и кое-что греющее. Дескать, я — только начало. Первая ступень выносящей ракеты, не к воскресенью будь помянута. А вот, дескать, детки мои и внуки мои — вот уж они-то сумеют жить, творить и не мучиться мыслью, где их корни. А я только чернозем для них. Чернозем под тополь, куда как красиво.

Мысль не из плохих, но уж очень его, Ключарева, обезличивающая, и он поскорее отмахивается.

— Эй, детвора! — И он добавляет с грубоватой лаской в голосе: — Что скажете, научные работники во втором поколении? Как дела?

— Хорошо! — отзываются криком Дениска и Тоня.

— Ну-ну… Мать спит.

Он оглядывает детей, как оглядывают потомство, — вялость воскресенья.

— Ну? Рассказать вам что-то поинтереснее, да?

Тоня (в свои четыре года она быстренько разделалась с периодом сказок) выразительно смотрит: ждет.

— Папа, — спешит спросить Дениска на подхвате свободного отцовского времени, — кто первый придумал принцип дополнительности? Это ж гениальная штука.

* * *

К обеду приходит Наташа Гусарова. Она и Майя, а Майя в халатике, выспавшаяся и веселая, начинают болтать — обе рады, женская дружба. Синее небо. Мелкие облачка. Но никогда никаких туч.

Наташа просит отпустить Майю к ней сегодня на вечерок — пусть Майя отдохнет в воскресенье, а Ключарев пусть посидит с детьми.

— С удовольствием, — говорит Ключарев, — но у меня «а» — Рюрик и «б» — театр с Дениской. — И Ключарев смеется. — Берите все это на себя и заодно отдыхайте. Идет?

— Деспот!.. Домостроевец!.. Старопоселковский тиран! — сыплют словами и Наташа и Майя одновременно, им весело, обе хорошенькие и выспавшиеся, воскресенье их день.

— А к Рюрикову нельзя в другое время?.. И не зови ты его Рюриком, это ужасно, — говорит Наташа. — А нельзя ли к нему, например, завтра?

— Пожалуйста!

Но тут уж Майя спешит сказать сама:

— Нет, нет. Пусть идет… Я еле уломала его, в другой раз его не упросишь.

Ключарев поясняет:

— Деньги, Наташенька… Тоненький, маленький, дохленький, но непрекращающийся денежный ручеек от Рюрика — для нас это важно. — Он глядит на часы: — Кстати, мне надо поторапливаться. И хватит о Рюрике — не то мне станет так отвратительно, что я передумаю.

Он уходит в комнату переодеться. Женщины там, за стенкой, смеются, хохочут — и голоса у них в одной тональности, особенно при смехе, будто специально голос к голосу подбирались… Когда-то, лет пять назад, все началось с романа меж Ключаревым и Наташей Гусаровой. Скорее романчик, а не роман, этакий коротенький, молниеносный и ни к чему не обязывающий. И забылось. Да и не знал никто. Зато они подружились семьями. А Майя и Наташа стали почти как сестры. И появился круг общих знакомых. Жизнь, она посильнее всяких там мелочишек. И правильно… Чертов Рюрик! Уже как зубная боль. Надеть белую рубашку, к нему иначе нельзя. И подумать только, что надеваешь свежайшую рубашку не ради сына, с которым идешь в театр, а ради какого-то полутрупа, мумии (или все-таки ради сына, в конечном-то счете? в денежном?).

— Прости, прости! — В дверь заглядывает Наташа, видит голого по пояс Ключарева и не входит. Говорит через дверь: — Если не сегодня, то давай мы завтра сходим с Майей в кино. На японские фильмы, а?.. Отпусти нас, Ключик!

— Да пожалуйста… О господи!

— Чего ты такой злой?

— А чего мне не быть злым?

— Ну ладно, ладно… Так ты смотри: ничем завтрашний день не занимай.

Наташа идет к Майе, и слышно, как Майя ей говорит:

— Достанем мы билеты?.. Там уже четыре дня аншлаг.

— Достанем. — И Наташа садится к телефону, слышно, как затарахтел диск. Она звонит знакомым, по кругу — одному — другому — третьему… Эти достанут. Наташа даже в рай достанет билеты, если только он есть и если по цене они будут хоть мало-мальски доступны. Наташа звонит, и кажется, что от ее легкого голоса трогаются с места люди-колесики и — шестеренка за шестеренкой — приводится в движение некий невидимый, но хорошо отлаженный механизм, который, конечно же, достанет любые билеты.

А настроение Ключарева портится. Чем ближе минута общения с Рюриком, тем он становится мрачнее. Он уходит из дому молча, чтобы случайно не сказать грубость Майе или Наташе.

Он пересекает проспект — сворачивает налево… Самое неприятное — это, конечно, беседа с Рюриком, затяжная и прямо-таки парализующая Ключарева своей пустяковостью. Например, о любимом цвете. Или о том, что кофе действует мгновенно, а чай в течение часа. И без беседы нельзя. Рюрик не может без беседы. А в конце Ключарев, потея и пряча глаза, скажет: