Читать интересную книгу На первом дыхании (сборник) - Владимир Маканин

Он и она быстро идут навстречу — Ключарев целует ее. Секундное замешательство. И теперь с полуметра только лицо, то самое. Прежнее.

— Значит, так… В субботу выпускной наш вечер. Ты приди, — говорит она, первая возвращаясь на землю и к настоящему дню. Оно, положим, Ключарев вернулся первым, но ждал, пока вернется она.

— Это и есть дело? — спросил он.

Лида начинает бегло объяснять, фразы, видимо подготовленные, — тема не совсем проста, щекотлива.

— У меня есть возможность остаться в Москве. Меня берут на работу. Но нет прописки… И кое-кто пообещал меня прописать. Не из уважения, конечно, ко мне. Ну, ты понимаешь… В общем, им надо дать деньги.

Ключарев кивает: понятно.

— Они просят за прописку четыреста рублей. Сто у меня есть.

— Я должен достать триста рублей?

— Да. Я скоро отдам… Как только смогу — отдам. Ты не волнуйся за это.

— Я не волнуюсь.

Ключарев не волнуется. Нечто подобное он предвидел, хотя и не знал, как это будет конкретно. И ясно, ей хотелось сказать ему об этом не у входа в метро, не на бегу, а, скажем, за рюмкой вина, в уединении и в тепле. Но ведь не беда, ведь и на бегу неплохо сказалось… Так и есть. Сначала любовь. Затем перевес постели. А затем — три года спустя — уже деньги, деловые вопросы. Падающая кривая отношений мужчины и женщины. Оно, допустим, ему теперь и грустно и больно, но зато теперь-то полная ясность. Если уж о деньгах зашла речь.

— Но нужно срочно. Очень срочно. Ты понял?

— Понял, Лида.

— Привезешь в субботу?

— Постараюсь.

— Приезжай. Я жду… Не то чтобы буду ждать, а жду.

Она говорит энергично, вся деловая с ног до головы. Что ж. Помогай тебе Бог. Бог как раз деловым и помогает.

— Да-да. В субботу… Привезу… Я же пообещал, — размеренно кивает и отвечает ей Ключарев.

Деловая сторона заканчивается, а с ней и весь разговор. И это первый раз за все время их отношений они говорят о деньгах. Если Лида и не знает об этой самой падающей кривой, то уже наверно чувствует. Женщина. Должна почувствовать к концу встречи. Так и есть: щеки порозовели, глаза напряжены.

— Пока.

— Пока, Лида.

* * *

В отделе денег, разумеется, ни у кого не достанешь. Ну трояк, ну пять, но ведь никак не больше. Значит, в обеденный перерыв, — и Ключареву уже как бы подсказывается, — значит, достану в обеденный. Попробую. Через Наташу Гусарову, через друга дома.

Наташа работает в смежном отделе, и в обед Ключареву ничего не стоит поймать ее у входа в столовую — она, то есть столовая, для отделов общая. И вот он уже поработал, и уже обед, и он ждет у входа.

— Деньги? — И Наташа смеется. — Маленькие мужские тайны, а?

— На маленькие мужские тайны не берут по триста рублей.

— Триста? Ого!.. Замашки у тебя что надо!

Ключарев и Наташа перекусывают стоя — у стола с бутербродами и соком.

— Жене не говорить? — подсмеивается Наташа, доставая из сумочки пятьдесят рублей. Пять ровненьких красных бумажек, у нее всегда есть деньжата на какую-нибудь покупку. — Так что? Не говорить жене? — смеется.

— Как хочешь.

Ключареву безразлично. Не станет он ни сочинять, ни выдумывать. Собирает для старой знакомой деньги по ее, можно сказать, настоятельной просьбе — разве не так?

— Ты сходишь к Володику Зарубину, — разрабатывает Наташа план добывания остальных денег.

— А ты?

— А я сбегаю к Хоттабычу.

— Он разве близко работает?

— Через дорогу — в большом корпусе. Ты не знал?.. А там же рядом и моя Верушка работает. Рублей сто пятьдесят я принесу. Это наверняка. — Она на секунду задумывается. — А дальше?.. А дальше, если не обойдемся, я слетаю еще к кой-кому…

И уже понятно, что к концу обеденного перерыва, а в крайнем случае к концу дня, сумма будет собрана.

Ключарев дожевывает бутерброд. Наташа допивает из стакана — красивые губы, красный томатный сок, — и опять она смеется. И говорит уже с каким-то восторгом:

— Я все равно Майе донесу, что ты деньги собираешь. Если даже умолять будешь, донесу. Женская дружба — ты этого, Ключик, не поймешь. Ты мужик, что с тебя спрашивать. Не поймешь!

Ключарев слушает ее вполуха. Он ценит Наташу, красивую, находчивую и умелую, ценит ее компанию, но слушать, как она говорит о женской дружбе, это уже что-то лишнее.

— Но ты дослушай. Не спеши. Я и Майя пошли как раз покупать обувь — моему мальчишке и твоему Денису. Очередь была ужасная…

Ключарев кивает. И между прочим, думает, что, если б не Наташа, пришлось бы занимать деньги у Ивана Серафимовича, у начальника. Три сотни не шутка, зачем вам триста рублей, Виктор?.. И пришлось бы шутить, что приезжает к нему, Ключареву, теща на постоянное жительство, а наемные убийцы в наши дни совершенно зазнались и берут немыслимые суммы. Иван Серафимович обожает шутки о тещах и их мучительных кончинах.

* * *

До конца рабочего дня час, что ли. Может, и полчаса. Тут уж как не подумать о чем-то. О том, например, что бегать и собирать деньги Лиде — это как раз оплата прошлых тихоньких радостей. Как же иначе, мы вам, а вы нам. И уж если честно, то он мог наперед знать из опыта, что эту плату когда-то придется платить.

Вот именно. Платить… И уж само собой, очень мы бываем недовольны, когда этак годика через три Лида, или, скажем, Инна, или, наоборот, Петя вспоминают нас, звонят и говорят: собери-ка, дескать, в знак старой дружбы мне рубликов триста взаймы — ей-богу, позарез нужно. Или достань дубленку. Или устрой в вуз племянничка. Такой дуб растет, ей-богу, не знаю, что будет, если ты в вуз его не устроишь… Или проще: не вспомнить ли, дескать, нам старое, однажды вечером, с винцом, — да нет, без причины, просто хочется все это вспомнить, а несколько позже, когда уже вспомнишь, — про племянничка, триста рублей или дубленку. Как бы между прочим. И все голосом тихим; как говорится, поэтично.

Или вот. Володик Зарубин рассказывал. О том, как со своей первой любовью встретился. Жена с сынишкой как раз на лето уезжала, вот он и встретился, пригласил, вино два дня выбирал. Ключарев спросил: «Что ж ты грустный, Володик? Или не понравилось?» — «Понравилось. Вот только она пластинки все унесла». — «На память, что ли?» — «Говорит — да». — «Неужели все забрала?» — «До единой. Как цыганка. Вместе с коробками. Оставался уже только Робертино». — «Лоретти?» — «Ну да. Говорю ей: он у меня переросток, уже осипший, голос потерял… Ничего, говорит, в этом, говорит, даже особый драматизм есть. Взяла».

Оно Володик и приврать горазд. Шутник. Да ведь и не совсем же шутка… И он, Ключарев, с Лидой ведь тоже почти предвидел. То есть когда только начиналась эта любовь — скрытная, тайная, с телефонным шепотом и оглядкой, с худосочной поэзией четырех чужих стен, постели и двух бутылок вина на столе, — он ведь уже тогда знал, что все это нормально, стандартно, в точности как у других и что эти-то нормальность и стандартность где-нибудь ему аукнутся. Без особой боли, грубенько, но аукнутся.

Так что тут даже соответствие. Такая плата. Такая и любовь была. Начинаешь и уже наперед знаешь — игра… то есть, конечно же, оно тоже человеческое, наше, что-то ты получаешь, и утоляешь, и даже душой свежеешь, но ведь игра. И ходы наперед. Оно сначала-то ты распахиваешься, рвешься и будто бы даже в море — как же без этого слова! — в море зовешь, и уж конечно, в открытое, и конечно, с волнами. Но проходит некоторое время, и уже держишь лодочку ближе к берегу. Во-первых, аккуратность — «Надо нам быть начеку, зачем нам всякий шум и домыслы?» — затем упорядоченность, два раза в неделю, можно и раз, по пятницам. И больше-то всего боишься, что, скажем, не выдержит она игры, влюбится слишком, вспыхнет, и тут уж приходится сдерживать. Не надо, лапочка. Не нужно, лапочка. Ни к чему, лапочка… Да она ведь, лапочка, к счастью, сама настороже, ум на стреме, и сдерживать, в сущности, ее не приходится, потому что озабочена она, как скоро выясняется, одной-единственной и очень трогательной мыслью: как бы ты не влюбился слишком.

И вот. Смеются над командированными — ребятки, приехав в деревню, или на какой-нибудь пляж, или в поселок, с первого же дня смотрят на местных женщин, как голодные средневековые солдаты. А ведь, в сущности, не смеяться, сочувствовать им надо. Ведь бедняги. Ведь намучились они с боязливенькой стандартной любовью, скрученной и сидящей в телефонном шнуре. Оно ведь и воли хочется. Оно ведь и луг зеленый тоже бывает. И камыш колышется. И чтоб оглянуться и лошадей на опушке увидеть.

* * *

В Старом Поселке их звали чокнутыми. Жили они в седьмом бараке — в комнатушке их было трое. Трое работяг, которые говорили исключительно о женщинах. О женщинах, а все остальное в жизни было для них малость и глупость. После работы они пили пиво, играли в карты (домино Ключарев не видел ни разу), курили без передышки и говорили о неземной своей любви.