Я сильно испугался, оттого что наткнулся на него так внезапно; но падая на колени от страха, я, должно быть, вскрикнул, потому что он повернулся и поглядел прямо на меня. В тот же миг луч света пал на него и осветил лицо, искаженное безумием. Не знаю, заметил ли он меня, или его ослепил свет, но я углядел кривую усмешку. Покуда жив, не забыть мне этого дикого взгляда, подобного взгляду загнанного зверя.
В тот же миг кто-то закричал с моста: «Вот он!» И тут все огни сошлись на скорченной фигуре. Он вскочил, и я увидал его ясно, словно днем.
— Айи-и-и! — раздался леденящий кровь вопль, отозвавшийся эхом по реке. Люди на мосту не знали, что делать. Они застыли, в оцепенении глядя вниз на безумца, размахивавшего пистолетом. — Айи-и-и! — вскричал тот снова. То был крик гнева и боли, от него все переворачивалось внутри, мучительный вопль человека ворвался в мирную зеленую тайну моей реки, и великая сила реки глядела из теней и дальних глубинных недр, пока я следил оттуда, где лежал, скорчившись на берегу.
— Солдат-японец, солдат-японец, — кричал он. — я ранен. — Эй, помоги-ка мне, — взывал он к людям на мосту, восходящий от воды парт дымился в свете огней. Все казалось кошмаром.
Вдруг он вскочил и побежал, разбрызгивая воду, ко мне. Огни преследовали его. Он рос на глазах, я слышал его прерывистое дыхание, вода под ногами хлестала мне в лицо, и я подумал, что он наступит на меня. Потом, столь же быстро, как мчался в мою сторону, он повернулся и снова исчез во тьме речных тростников. Огни шарили повсюду, но не могли его обнаружить. Некоторые из них скользили по мне, и я трепетал, что меня увидят, или, что еще хуже, приняв за Лупито, подстрелят.
— Он ушел, гад! — закричали с моста.
— Айи-и-и! — пронесся снова вопль. То был вопль, которого я не понимал, но я уверен — не понимали его и люди на мосту. Человек, которого они выслеживали, ушел за пределы разумения, он стал диким зверем, и они боялись его.
— Дьявол! — слышались мне их проклятья. Потом на мост въехала машина с сиреной и мелькающими красными огнями. То был Вихиль, полицейский, патрульный нашего городка.
— Чавес умер, — услыхал я его крик. — У него не было никаких шансов выжить. Мозги разнесло вдрызг… — воцарилось молчание.
— Мы должны убить его! — вскричал отец Хасона. Голос его был полон ярости, гнева и отчаяния.
— Я должен привести вас к присяге, — начал было Вихиль.
— К черту присягу! — закричал Чавес. — Он убил моего брата!
Мужчины молчаливо соглашались с ним.
— Вы выследили его? — спросил Вихиль.
— Мы только что видели его, но упустили…
— Он там, — добавил кто-то.
— Это же зверь! Его нужно пристрелить, — кричал Чавес.
— Да! Да! — соглашались мужчины.
— Постойте-ка, — голос отца. Я не слыхал того, что он сказал, из-за шума. Все время вглядывался я во тьму реки, ища Лупито. Наконец, я нашел его — примерно в сорока футах в стороне, скорченного в тростниках, как прежде. Прежде ночь была только прохладной, теперь она стала холодной, и я весь дрожал. Я разрывался между страхом, заставлявшим меня трепетать, и желанием помочь бедняге. Но двигаться я не мог, только следил за происходящим, пригвождённый к месту.
— Марес прав, — услыхал я рокочущий голос на мосту. В свете огней я различил фигуру Нарсисо. В городке жил только один человек такого роста, с таким голосом. Я знал, что Нарсисо был одним из старейшин из Лас Пастурас, и что он был добрым другом отца. Они часто вместе пили по субботам, а раз-другой он бывал у нас в доме.
— Рог Dios, hombres![33], — вскричал он, — давайте же будем людьми! Там ведь человек, а не зверь. Там Лупито. Вы все его знаете. Знаете, что с ним сделала война.
Но мужчины не желали слушать Нарсисо. Думаю, оттого, что был он городским пьяницей, и говорили, будто никогда не сделал ничего полезного.
— Ступай похмелись, оставь мужское дело мужчинам! — насмехался один из них.
— Он убил шерифа в трезвом уме, — добавил другой. Я знал, что все восхищались шерифом.
— Я не пью, — возражал Нарсисо. — Это вы жаждете испить крови. Вы потеряли разум.
— Разум! — отпарировал Чавес. — А зачем он застрелил моего брата? Вы знаете, — обратился он к мужчинам, — брат никому не сделал зла. А сегодня обезумевший зверь подкрался сзади и отнял у него жизнь. Это что, разум? И зверя надо убить!
— Si, Si, — в голос вскричали все мужчины.
— По крайней мере, дайте поговорить с ним, — умолял Нарсисо. Я знал, что мужчине с льяносов нелегко идти на мольбу…
— Да, — добавил Вихиль, — быть может, он сдастся…
— Как же, станет он слушать! — выскочил вперед Чавес. — Он там, внизу, и по-прежнему с пистолетом, из которого застрелил моего брата! Пойдите, как же! Толкуйте! — Я словно видел, как Чавес выкрикивает все это в лицо Вихилю, а тот безмолвствует. — Вот какой разговор он понимает, — повернувшись, он выстрелил через перил моста. Отгремев, звуки выстрелов стоном пронеслись вниз по реке. Слышно было, как пули с плеском входят в воду.
— Стойте! — вскричал Нарсисо. Схватив ружье Чавеса, он удержал его рукой. Чавес вырывался, но Нарсисо был слишком огромен и силен.
— Я поговорю с ним, — сказал Нарсисо. Он оттолкнул Чавеса. — Я разделяю твое горе, Чавес, — сказал он, — но одного убийства на сегодня довольно. Людей, должно быть, убедила его искренность, потому что они отошли и замерли.
Склонившись над бетонным парапетом, Нарсио закричал во тьму.
— Эгей, Лупито! Это я Нарсисо. Это я, паренек, твой «компадре»! Послушай, друг — дурное дело свершилось этой ночью, но если мы поведем себя достойно, мы порешим его — дай только мне сойти вниз да потолковать с тобой. Лупито. Я помогу тебе…
Я взглянул на Лупито. Тот следил за всеми, кто стоял на мосту, но теперь, едва Нарсисо заговорил с ним, я увидел, как голова его свесилась на грудь. Он словно раздумывал. Я стал молиться, чтобы он послушал Нарсисо и чтобы гневные, отчаявшиеся люди на мосту не допустили греха смертоубийства. Ночь безмолвствовала. Мужчина на мосту ждали ответа. Слышался лишь плеск воды в реке.
— Амиго! — взывал Нарсисо. — Ты ведь знаешь, я твой друг, и хочу помочь тебе, парень. — Он тихонько засмеялся.
— Эй, Лупито, помнишь, всего несколько лет назад, перед тем как уйти на войну, помнишь, впервые пришел в «Восемь Шаров» сыграть самую малость. Помнишь, я сказал тебе, что Хуан Ботас чуть-чуть метит тузов табачной жвачкой; а он — то думал, ты совсем желторотый, да только ты обыграл его! — Он вновь рассмеялся. — То были славные времена, Лупито, перед войной! А теперь нам надо решать это злое дело… Но здесь есть друзья, они помогут тебе —…
Я видел, как затряслось напряженное тело Лупито. Приглушенный, горестный крик вырвался из его груди и слился с плеском воды в реке. Голова его медленно раскачивалась, и мне казалось, он, должно быть, думал и боролся с собой — сдаться ему или остаться гонимым, но вольным. Затем, как спущенная пружина, он вскочил, подняв пистолет прямо вверх. Вспыхнул огонь и громом отдался выстрел. Но стрелял он не в Нарсисо, не в людей на мосту. Лучи фонарей нашли его.
— Вот Вам и ответ! — возопил Чавес.
— Он стреляет! Стреляет! — Вскричал другой голос. — Он обезумел!
Пистолет Лупито прогремел снова. И опять — не в людей на мосту. Он стрелял, привлекая их огонь!
— Стреляйте же! Стреляйте же! — вскричал кто-то на мосту.
— Нет, нет! — шептал я сквозь стиснутые зубы. Но было уже поздно. Испуганные люди отозвались, нацелив ружья с моста. Раздался одиночный выстрел, потом последовал залп, словно из пушки, словно раскат грома в летние грозы.
Немало выстрелов поразило цель. Я видел, как Лупито, подброшенный пулями, упал навзничь, потом поднялся и, хромая и крича, пустился к берегу, где лежал я.
— Благослови… — казалось, вскричал он и тут раздался второй залп с моста, но на сей раз он прозвучал, словно хлопанье крыл, словно голуби, взмыв, закружились, ища гнездовья на церковной крыше. Потом Лупито упал ничком, все выгребая и выгребая руками, на берег из святых вод реки, прямо передо мною, хотел протянуть руки и помочь, но оцепенел от ужаса. Он взглянул на меня; лицо его было омыто водой, истекало горячей кровью, но уже было оно смуглым и мирным, сникая на прибрежный песок. Странный, клокочущий звук вырвался из его горла, и он затих. Вверху, с моста, взмыл громкий общий крик. Мужчины уже бежали к краю моста, чтобы, спустившись, взять человека, чьи безжизненные пальцы впились в мягкий, мокрый песок прямо передо мною.
Повернувшись, я побежал. Черные речные тени обступали меня, пока я несся к спасательным родным стенам. Ветви хлестали и резали лицо, лозы и корни хватали за ноги, в безумном бегстве я тревожил покой уснувших птиц, и их хриплые крики и хлопанье крыльев неслись мне навстречу. Ужас ночной тьмы никогда не был для меня полнее, чем в ту ночь. Еще услыхав первый выстрел, я стал молиться вслух, и не перестал, пока не достиг дома. Снова и снова в уме моем проносились слова покаянной молитвы. Я еще не был знаком с катехизисом, и не был еще у святого причастия, но мать обучила меня уже Покаянию. Ее следовало читать после исповеди священнику или в качестве последней, предсмертной молитвы.