Отец взял на плечи большой саквояж из синей жести, хранивший, как я позже узнал, все земное имущество Ультимы, черные платья и шали, что она носила, и волшебство ее ароматных целительных трав.
Когда Ультима проходила мимо, я впервые уловил тонкий запах трав, что всегда сопутствовал ей. Много лет спустя, после того как Ультимы уже не было, а я вырос, порой ночами мне чудилось, будто ко мне доносится ее аромат в прохладных ветерках ночи.
И еще — с Ультимой явилась сова. Той ночью я впервые услыхал ее на ветвях можжевельника, за окном комнаты, где расположилась Ультима. Я знал — это ее сова, потому что другие совы с льяносов не подбирались так близко к дому. Сначала это тревожило меня, как и Дебору с Терезой. Я слыхал, как ни шептались там за перегородкой. Дебора уверяла Терезу, что не оставит ее, а потом взяла сестру на руки и укачивала до тех пор, пока обе не заснули.
Я ждал. Я Был уверен: отец встанет и застрелит сову из старого ружья, которое он держал на стене кухни. Но он не сделал этого, и я принял его решение. Из многих старинных историй я знал, что сова — одно из обличий ведьмы, и потому крики их ночной порой вызвали в душе страх. Но только не сова Ультимы. Ее нежный зов напоминал песню, и обретая ритм, хранил покой залитых лунным светом холмов, и убаюкивал наш сон, Казалось, песня ее говорила о том, что она пришла охранять нас.
Той ночью мне снилась сова, и сон мой был сладок. Святой покровительницей нашего городка была Дева Гвадалупская. От нее городок получил свое имя. во сне я видел, как сова Ультимы подняла Деву и на своих широких крыльях отнесла ее на небо. Потом она воротилась и, собрав души всех детей из Чистилища, понесла их тоже на небеса.
И Дева улыбалась доброте совы.
ВтораяУльтима легко вошла в ритм нашей повседневной жизни. В первый же день, надев фартук, она принялась вместе с матерью готовить завтрак, потом вымела дом, а позже помогла матери стирать белье в старой стиральной машине, которую они вытащили наружу в тень молодых вязов, где было прохладнее. Казалось, она жила здесь всегда. Мать была счастлива, потому что теперь ей было с кем поговорить, и не нужно было дожидаться воскресенья, когда ее подруги-горожанки придут по пыльной дороге в sala повидаться с ней.
Рады были Дебора с Терезой — оттого, что Ультима выполняла много той домашней работы, которая обычно выпадала им, и у них оставалось достаточно времени, чтобы посидеть на чердаке, вырезая бесконечные гирлянды бумажных кукол, которых они одевали, давая им имена, и, что всего удивительнее, заставляли говорить.
Был доволен и отец. Теперь у него появился еще один собеседник, с которым можно было поделиться своей мечтой. А мечтой моего отца было собрать вокруг себя всех сыновей и отправиться на запад, в страну заходящего солнца, к виноградникам Калифорнии. Но война разлучила его с тремя сыновьями, и это ожесточало его. Субботними вечерами он нередко перебирал лишку, и тогда отдавался воспоминаниям о былом, выплескивая гнев свой на город, стоявший на той стороне реки; город, отнимавший у человека волю; и, случалось, плакал, оттого, что война разрушила его сон. Горько было видеть слезы отца, но я понимал их, потому что иногда человеку дозволено плакать. Даже мужчине.
Было хорошо и мне с Ультимой. Вместо мы бродили в льяносах и по берегам реки, собирая травы и коренья для ее снадобий. Она называла мне имена растений и цветов, кустов и деревьев, зверей и птиц; но всего важнее — от нее я узнал, что есть красота дневной поры, как и ночи, и что есть гармония в реке и в холмах. Она научила меня слышать сокровенность земных мук, и чувствовать себя в единстве с наполняющим ее временем. Дух мой рос под ее заботливым оком.
Меня пугала устрашающая сила реки, что была ее душой, но с Ультимой я постиг, что дух мой имеет долю в духе всей природы. И все же невинность, заключенная в отъединенности нашей семьи, не могла длиться вечно, и городские заботы начали долетать к нам через мост и входить в мою жизнь. Сова Ультимы послала весть, что спокойное время на нашем холме подходило к концу.
Была субботняя ночь. Мать уже приготовила нам чистое платье для субботней мессы, и мы легли рано, потому что всегда чуть свет отправлялись к мессе. Дом затих, и во мглу одного из моих снов ворвался упреждающий крик совы. Тотчас же я вскочил, сквозь маленькое оконце всматриваясь в темную фигуру человека, изо всех сил бежавшей к дому. Кто-то бросился к двери и забарабанил в нее.
— Марес! — кричал он. — Марес! Andale, nombre! [25]
Я испугался было, но тут же узнал голос. То был отец Хасона.
— Un momento![26] — услыхал я ответный крик отца. Он возился с фонарем.
— Andale, hombre, andale! — взывал отчаянно Чавес, — mataron a mi hermano[27].
— Ya vengo[28] — отец отворил, и перепуганный Чавес ворвался внутрь.
Я услыхал, как в кухне застонала мать: Ave Maria Purisiva? mis hijos[29]; она не слыхала слов Чавеса, и оттого решила, будто гость принес недобрые вести об ее сыновьях.
— Чавес, que pasa?[30] — тот весь дрожал, отец обхватил его руками.
— Брат мой, брат, — рыдал Чавес, — он убил моего брата!
— Pero que dices, hombre?[31] — вскричал отец. Он втащил Чавеса в гостиную и поднял фонарь. Свет выхватил дикие, испуганные глаза Чавеса.
— Габриэль, — вскричала мать, появившись на пороге, но отец отстранил ее.
Он не хотел, чтоб она увидела чудовищную маску страха на лице гостя.
— С детьми все в порядке, это что-то в городке — дай ему напиться.
— Lo mato, lo mato[32], — повторил Чавес.
— Возьми себя в руки, друг, расскажи, что случилось? — отец сильнее затряс Чавеса, и рыданья стихли. Тот принял стакан с водой, отпил немного и заговорил.
— Ринальдо только что передал — мой брат мертв, — выдохнул он и привалился к стене. Брат Чавеса был шерифом в городке. — Матерь божья! Кто? Как? Чавес упал бы, не поддержи его отец. — Лупито! — вскричал Чавес. Его лицо прорезали глубокие морщины. Тут свет упал на его левую руку — я увидел в ней ружье.
— Хесус, Мария и Хосе, — молилась моя мать.
Отец застонал и оперся на стену. — Ах, этот Лупито, — затряс он головой — война отняла у него разум…
Чавес частично овладел собой. — Бери ружье, пойдем на мост…
— На мост?
— Ринальдо велел нам встретиться там — чертов псих подался к реке…
Отец молча кивнул. Он пошел в спальню и вернулся в куртке. Пока он в кухне заряжал ружье, Чавес поведал, что знал.
— Только что брат закончил обход, — задыхался он, — и сидел в кафе у автобусной остановки, пил кофе, ни о чем не тревожась, — а этот гад подошел к нему и без слов выстрелил в голову, — он снова затрясся, пересказывая эту историю.
— Может, тебе лучше подождать здесь, а, друг? — спросил отец, утешая.
— Нет! — вскричал Чавес. — Я должен идти. Он был мне братом!
— Отец кивнул. Я видел, как он встал рядом с Чавесом и положил руку ему на плечо. Теперь и отец был при оружии. Я знал — он стрелял из ружья только по осени, забивая свиней. Теперь люди ополчались на человека.
— Габриэль, будь осторожен, — крикнула мать, прежде чем отец с Чавесом исчезли во тьме.
— Si, — отозвался он. Хлопнула наружная дверь. — Держи дверь на запоре! Мать пошла к двери и накинула щеколду. Мы никогда не запирали дверей, но сегодня в воздухе носилось нечто неведомое и страшное.
Может быть, оно-то и погнало меня в ночь, вслед за отцом и Чавесом к мосту — или, быть может, тревога, что я испытывал за отца. Не знаю. Я выждал, пока мать ушла из sala, потом оделся и проскользнул вниз. Поглядев вдоль коридора, я заметил, что вдали мерцает свечка. В эту комнату никогда не входили, иначе как при воскресных гостях, или когда мать брала нас читать спасительные молитвы за братьев, ушедших на войну. Я знал — она и сейчас молится у алтаря. Я знал — она будет молиться, пока не вернется отец. Я скользнул из кухни в темноту ночи.
Было прохладно. Я потянул носом воздух: в нем стоял привкус осени. По козьей тропе я помчался во всю прыть, пока не завидел впереди две черные тени — Чавеса с отцом.
В темноте мы прошли дом Фио, потом высокий можжевельник, растущий на спуске, что вел с холма к мосту. Даже сюда доносилось смятение, царившее на мосту. По дороге я боялся, что меня обнаружат, ведь мне не следовало быть тут. Отец будет очень сердит. Чтобы избежать этого, я взял вправо, и меня поглотили темные речные заросли. Я продирался сквозь густой подлесок, пока не вышел к берегу. Оттуда, где я стоял, мне открылись слепящие лучи света, направляемые возбужденными людьми. Мне были слышны их лихорадочные громкие распоряжения. Поглядев налево, у начала моста я увидел, как отец с Чавесом бегут к центру смятения посредине моста.
Глаза мои уже освоились с темнотой, и потому слабый отблеск заставил обернуться и вглядеться в заросли тростника над бегущей водой, всего в нескольких метрах от меня. От того, что я увидел, застыла в жилах кровь. Скорчившись в тростниках, наполовину скрывшись в илистой воде, виднелась фигура Лупито, человека, убившего шерифа. Блестел пистолет, который он держал в руке.