— Пойдём, Аршак, я познакомлю тебя с живым классиком.
Не знаю, что наговорил Боря Ярославу Васильевичу, но, встав в полный рост, он пожал мне руку и, глядя в сторону, где в углу одиноко сидела Вера Инбер, скривив губы, мрачно процедил:
— Вот тоже, дежурная — регулировщица поездов, но почему она держит не красный, а жёлтый флажок, кхе?..
...Наше молодое застолье остановила симпатичная официантка.
— Извините, дорогие писатели, ресторан закрывается!
Нехотя мои товарищи расходились по домам.
Я — в аэропорт, и через два часа меня встретит на крыльце ещё живая мама.
КВАРТИРА НА НОВОМ АРБАТЕ Богатырского сложения, поэт Иван Фёдоров из хутора Весёлый Ростовской области приехал в Первопрестольную, уже перешагнув 50-летний рубеж, имея огромный опыт жизни на ВЛК. Как раз в то время в прессе появилось постановление правительства, что гражданам, участвовавшим в боях под Москвой, можно получить прописку и квартиру.
Иван Филиппович решил воспользоваться предоставленной возможностью. В один из дней он появился в приёмной министра культуры Екатерины Фурцевой. Увидев толпу посетителей, осаждающих кабинет, растерялся. Поняв, что пробиться на разговор не удастся, Иван Фёдоров сделал отчаянный поступок. Подойдя к столу секретарши, бдительно охранявшей двери, бережно положил медаль "За оборону Москвы" и удостоверение со словами: "Когда надо было защищать столицу от извергов-фашистов, меня не заставляли стоять в очереди!" Вышколенная секретарша вздрогнула. Такого смелого жеста в её практике ещё не было. А Фёдоров медленно, почти величественно двинулся по длинному коридору, от волнения вытирая испарину со лба.
Уже перед выходом из казённого здания его остановил взволнованный оклик:
— Иван Филиппович! Иван Филиппович! Не уходите, пожалуйста, Екатерина Алексеевна ждёт вас!
Поэт замер. Развернулся. И, как огромный живой памятник, еле-еле втиснулся в кабинетное пространство.
— Дорогой Иван Филиппович, какая проблема заставила вас почтить меня своим появлением?
— Я живу на Маныче, в глубинке. У меня растут две дочки, которые завершают учёбу в мединституте. Их уже распределили в сельские районы. Выходит, мы, Фёдоровы, никогда не будем жить в городе? А тут вышло постановление...
Фурцева перебила:
— Я суть вопроса поняла, Иван Филиппович. Идите с миром. Всё будет нормально, — благожелательно молвила всесильная и единственная женщина Политбюро.
И не обманула. Через полгода старшенькая уже свила гнездо в башне на Новом Арбате и оформилась на работу в Кремлёвскую больницу.
В те времена высокие чиновники держали слово!
ПОХОРОНЫ БОРИСА МОЖАЕВА Огромного роста, бывший морской офицер Борис Можаев на всю жизнь сохранил военную выправку. Говорил спокойно, как на корабле, даже в кризисных житейских ситуациях, какие часто случаются в литературной среде, где заковыристые полунамёки имеют определённый смысл.
После Лермонтовских дней в Пятигорске мы договорились вылететь в Москву вместе, чтобы мой отчёт в еженедельнике "ЛитРоссия" о торжествах не устарел. Борис Андреевич торопился подписать очередной номер журнала "Россия", который он возглавлял. Провожал нас в аэропорт Минводы грустный Давид Кугультинов. Еле поместившись в самолётное кресло, Можаев, страдальчески сощурив умные глаза, успокаивал меня: "Ничего, Аршак, не переживай. Разберусь с текучкой, созвонимся. И я дам интервью вашей газете".
И я не тревожил его пару недель. Неожиданно раздался звонок: "Ты можешь дать телефон Владимира Бондаренко? Хочу его поздравить, а то ложусь в больницу. Приболел..."
Это был последний разговор. Потом пришла печальная весть о смерти. В малом зале ЦДЛ, где находился гроб, пришли прощаться именитые писатели. Говорили многие, но запомнились выступление критика Феликса Кузнецова и чёткое, словно математически выверенное слово Александра Солженицына, давшего высокую оценку творчеству, гражданской позиции и личности большого русского писателя.
Расстроенный, я не поехал провожать в последний земной путь Бориса Можаева. Зашёл в нижний буфет. Заказал "фронтовые" сто грамм и выпил залпом, как воду, в память мятежного человека, который "просит бури, как будто в буре есть покой"...
ПРОРОЧЕСТВО ШОЛОХОВА В белой нейлоновой рубашке и чёрном строгом костюме ко мне в номер старой гостиницы зашёл секретарь Шолохова Пётр Елизарович Чукарин. Он положил пухлую кожаную папку на круглый стол. Осторожно присел на стул и без всякой подготовки, краем глаза посмотрев, заперта ли дверь, разоткровенничался:
— Эх, Аршак, Аршак! Понимаешь, я веду дневник о Михаиле Александровиче. Он после публикации в липецкой газете запретил мне, сказав: "Не время! Только после моей смерти можешь печатать мемуары". Что делать, не знаю? — с досадой говорил он поправляя галстук. — Хочу поделиться с тобой такой интересной новостью. Вчера приехал Михаил Александрович из Москвы. Был на сессии Верховного Совета. Так вот (разговор с Чукариным состоялся, кажется, через три дня, когда Л.И. Брежнев стал генсеком), после заседания к нему подошёл радостный Брежнев: "Михаил Александрович, ваше пророчество сбылось! Помните, в 1943 году на Малой Земле мы с вами встречались". Какое пророчество, Шолохов сразу не мог вспомнить. Но в поезде, под мерный стук колёс, его осенило: корреспондентом "Правды" в разгар боёв он побывал в землянке полкового комиссара Брежнева. Всю ночь Брежнев критически оценивал сражение на Малой Земле: "Не так воюем, не так надо держать оборону..." Михаил Александрович внимательно слушал и напоследок с улыбкой сказал: "Быть тебе, Леонид, секретарём ЦК!" Выходит, Брежнев с подачи Шолохова много лет вынашивал эту идею. И она исполнилась! — заключил Чукарин, прощаясь со мной.
МУЗЫКАЛЬНЫЙ СЛУХ ОЛЕГА ДМИТРИЕВА Даже не верится сейчас, какие благословенные были времена! В Пёстрый зал ЦДЛ (не то что ныне) можно было совершенно спокойно забегать, чтобы развеяться после изнурительной работы за письменным столом, встретиться с друзьями и с удовольствием заказать "фронтовые" сто грамм, закусить не обшлагом рукава, а свежим салатиком с бутербродами и заглянцевать кофейком, имея в кошельке всего-навсего зелёную трёшку.
В тот день мы сидели втроём — улыбающийся Владимир Цыбин, разочарованный семейными неурядицами Боря Примеров и я. В зале одни с выражением громко читали новые стихи, другие шумно спорили... Мы вполголоса обсуждали проблему, что выше: проза, которая выходила огромными "кирпичами" у литчиновников, или поэзия, издаваемая тонкими брошюрами? И я, доказывая преимущество высокого стиля изящной словесности, продекламировал стихотворение, которое запомнил из коллективного сборника студентов МГУ.
Сидели двое у окна.
И каждый думал о своём.
Ей казалось, что она одна,
А ему казалось, что вдвоём!
— Вот вам пример, когда в четверостишье можно выразить любовную трагедию! Прозаик сочинил бы большой рассказ, а тут в малой форме — печаль и боль юноши и железная бескомпромиссность молодой особы, влюблённой, видимо, в кого-то, — промолвил я, щеголяя своими познаниями.
Едва закончил фразу, как услышал из угла зала голос вставшего в полный рост Олега Дмитриева:
— Аршак, а ты неверно процитировал вторую строку!
Я обомлел. Сквозь шум стаканов и хмельные голоса за тридцать метров поэт распознал и подкорректировал неточность. Вот это да! Таким музыкальным слухом мог обладать великий Паганини!
НЕИСТОВЫЙ ТРИБУН Такова наша писательская профессия: каждый живёт отчуждённо, замыкаясь в себе. В тусклых коридорах общежития Лининститута, идя на кухню заваривать чай, я не раз сталкивался с круглолицым, с кинжальным разрезом глаз крепышом Бронтоем Бедюровым.
Любознательного алтайца всегда можно было встретить со стопкой книг, даже в троллейбусе № 3, когда мы дружной ватагой ездили на семинары и, чтобы даром не терять время, запоём читали от остановки "Зелёный дом" до кинотеатра "Россия".
Я знал, что Бронтой писал стихи и слыл знатоком народного творчества.
После окончания литвуза я вернулся на Дон, затем устроился инженером-методистом в Севастопольское объединение "Атлантика" и ушёл в кругосветное плавание на океаническом судне "Барограф".