– Куда «сбегаешь», нужен ты там кому! – рассердился Митро. – Нет, тут надо что-то…
Он не договорил. Из-за угла послышались веселые крики, смех, и в переулок торжественно вплыл плот – снятые со столбов ворота, на которых стояло человек пять, деловито отталкивающихся шестами. Кузьма, увидев знакомого приказчика, замахал картузом:
– Яким! Яким! Эй!
– Сей минут! – раздалось с плота. Ворота медленно, качаясь, начали разворачиваться и, подталкиваемые шестами, тронулись к Кузьме.
– Видал, что делается? – сверкая зубами, спросил Яким, рыжий веснушчатый малый в распахнутой на груди рубахе и мокрых по колено портках, заправленных в хромовые сапоги. При каждом движении Якима из сапог выплескивалась вода.
– Ночью залило по самые по окошечки! – возбужденно заговорил он. – Хозяин Пров Савельич в одном исподнем в лавку побежал товар спасать, нас перебудил, выражался несусветно совсем! Вона – ни проехать, ни пройтиться, вся Татарка на воротах маневрирует. В лавку за хлебом – и то хозяйский малец в лоханке поплыл. О чем в управе думают, непонятственно. Убытку-то, хосподи! Мало нам по весне было потопу, так еще и осенью! Все погреба, все клети позаливало! Народ прямо плачет – ходу нету никакого! Наши черти уж приладились по копейке за переправу брать. Сущий водяной извоз начался! У Калачиных будка уплыла, да с собакой, насилу выловили уже на Ордынке. Корыто чье-то подцепили, всю улицу обплавали – никто его не признает…
– На Татарской цыганочка на «бабе» застряла! – вспомнил кто-то.
– Цыганка? – удивился Митро. – Откуда? С Таганки?
– Не, не московская, кажись. Заплутала в переулках-то, а вода все выше и выше. Влезла на «бабу», юбку подобрала и сидит богородицей! Поет на всю улицу, да хорошо так! Наши ей уж и копеек накидали!
«Надо бы послушать, ежели вправду хорошо. – задумался Митро. – Чем черт не шутит, пока бог спит… Солистки-то все поразбежались у нас».
Приказчики умолкли. Яким озабоченно покрутил головой:
– Давайте, полезайте, на ворота… А ну, черти, двое кто-нибудь слазьте, не то потонем! Опосля вернемся за вами… Да живее, у цыганей дело, а у вас – баловство одно!
Против такого аргумента возражений не последовало, и двое парней с готовностью спрыгнули на тротуар. Митро и Кузьма перебрались на раскачивающийся плот.
– Ну – с богом, золотая рота! – под общий смех скомандовал Яким и оттолкнулся шестом. Плот дрогнул и пошел по воде посреди переулка.
На Татарской вода стояла у самых подоконников. Крыши были усеяны ребятней. Из окон то и дело выглядывали озабоченные лица кухарок и горничных. В доме купца Никишина женский голос пронзительно распоряжался:
– Эй, Аринка, Дуняша, Мавра! Ковры сымайте, приданое наверх волоките, шалавы! Кровать уж плавает! Аграфена Парменовна в расстройстве вся!
Из окна высовывалось зареванное лицо купеческой дочки. Снизу горничные, балансируя на снятой дубовой двери, подавали девушке раскисшие подушки. По улице двигались доски, лоханки, ворота с купеческими домочадцами, приказчиками, прислугой, торговцами и мальчишками. Невозмутимо греб на перевернутой тележке старьевщик, скрипуче выкрикивая: «Стару вещию беро-о-ом!» Кто-то плыл в лавку за провизией, кто-то спасал промокшую рухлядь, кто-то просто забавлялся.
– Теперь уже скоро, – сказал Яким, останавливая плот у скособочившейся вывески, гласившей: «Аптека Финогена Семахина, кровь пущать и пиявок ставим». За аптекой открывался переулок – маленький, кривой, сплошь застроенный одноэтажными деревянными домиками. Решением невесть какого начальства вдоль домов, затрудняя проезд, были поставлены каменные тумбы, называемые москвичами «бабы». Пользы «бабы» не приносили никакой – разве что торговцы, отдыхая, пристраивали на них лотки с товаром да в осенние безлунные ночи на тумбы водружались чадящие плошки с фитильками. На одну из этих тумб Яким махнул рукой. Кузьма вытянул шею и увидел цыганку.
Она сидела на «бабе», поджав по-таборному ноги. Увидев подплывавших парней, весело помахала рукой, хлопнула в ладоши и запела:
Валенки, валенки – не подшиты, стареньки!Нечем валенки подшить, не в чем к миломусходить!
– Ого… – тихо и недоверчиво протянул Митро. – Кузьма, ты слышишь?
Молодой цыган не отвечал. В горле встал комок. Кричи сейчас Митро во весь голос – Кузьма даже не услышал бы.
Певунье было не больше пятнадцати лет. Рваный и мокрый подол ее замызганной красной юбки складками спускался с каменной тумбы. Поверх потрепанной, с отставшим рукавом бабьей кацавейки красовалась яркая новая шаль с кистями. Правую руку – чумазую, в цыпках – украшало колечко с красным камнем. Темный вдовий платок сполз на затылок, из-под него выбивались густые, иссиня-черные вьющиеся волосы. На обветренном лице выделялись худые скулы и острый подбородок. Черные глаза были чуть скошены к вискам, блестели холодными белками, смотрели неласково. Над ними изящно изламывались тонкие брови. Длинные и густые ресницы слегка смягчали мрачный, недевичий взгляд. Эту ведьмину красоту немного портили две горькие морщинки у самых губ. Они становились особенно заметными, когда цыганка улыбалась.
Закончив песню, она протянула ладонь и протяжно заговорила:
– Дорогие! Бесценные! Соколы бралиянтовые! С самого утра глотку деру, киньте хоть копеечку, желанные! А вот погадать кому? Кому судьбу открыть, кому сказать, чем сердце утешится? Эй, курчавый, давай тебе погадаю! О, да какой ты красивый! Хочешь, замуж за тебя пойду?!
Кузьма не отвечал. Стоял столбом и молчал, хотя цыганка смотрела на него в упор и тянула руку, ловя парня за рукав. Рядом хохотали приказчики, поглядывая то на него, то на цыганку, то на насупившегося Митро, а Кузьма только хлопал глазами и не мог сказать ни слова.
Цыганка рассердилась:
– Да ты что, миленький, примерз, что ли? Не пугайся, не пойду я за тебя! У нас закон такой, нам только за цыган можно!
Приказчики снова заржали. Кузьма наконец очнулся. И тихо спросил, глядя на ее черный платок:
– Гара пхивлы сан?[25]
Цыганка вздрогнула. Улыбка пропала с ее лица.
– Ту сан романо чаво?[26]
– Аи, амэ рома[27], – вступил в разговор Митро. – Чья ты, сестрица? Из каких будешь? Почему одна?
В глазах девчонки мелькнул испуг. Не отвечая, она недоверчиво посмотрела на обоих цыган.
– Как тебя зовут? – повторил Митро.
– Данка… – запинаясь, ответила она. – Таборная. От своих отбилась в Костроме, теперь вот догоняю. Мы смоленские…
– Кто у тебя в таборе?
– Мужа семья. Умер он.
Разговор шел по-цыгански, и приказчики заскучали.
– Эй, Дмитрий Трофимыч! – вмешался Яким. – Ежели вы родственницу сыскали, так, может, мы вас на сухое место отвезем?