«ТРУДЫ И ДНИ»
Не было ни водопровода, ни отопления, ни газа, ни канализации, все удобства — на дворе, на свежем воздухе (эта «свежесть» достигала нередко 30–40 градусов ниже нуля). Сейчас «великие» рукотворные моря сильно изменили климат и в Воткинске. А в годы моего детства где-то в конце октября выпадал снег, наступала зима, сухая, безветренная, — и без «глупостей» вроде грибного дождичка под Новый год или в Крещенье. Нередки были морозцы, морозы, а то и морозищи, о чьих проказах так сочно писал Некрасов:
Без мелу всю выбелю рожу,И нос запылает огнем,А бороду так приморожуК вожжам — хоть руби топором!
Нужно почистить Зорькину стайку, отоварить продовольственные карточки, напилить и наколоть дров, сделать разные мелкие домашние дела (прибрать в доме, помочь готовить еду) и т. д. и т. п. А еще — отводить братьев и сестру в ясли или в детсад и забирать их оттуда. Братья, Шура и Гера, капризничают, не хотят идти, рассыпаются в разные стороны, как два шарика: поймаешь одного — убежал другой.
С сестренкой Алкой легче, особенно зимой: посадишь в санки, укутаешь одеялом — и бегом в ясли-сад. Летом хуже. Возил я ее в корзине на тачке. Дорога неровная, помню, как один раз вывалилась Алка на камни. Лицо в крови, смотрит на меня испуганными глазенками и даже не плачет. И так это меня умилило (подумал: «Понимает, что я не нарочно!»), что я сам заревел. Теперь-то понимаю, что она просто в шоке была.
А стирка белья? Стирала мама дома, но полоскать белье мы с ней непременно шли на пруд (километра полтора-два от дома), таща большую плетенку белья — летом на тачке, зимой на санках. Мне-то зимой легче и приятнее: я на коньках подталкиваю сзади тяжелые санки, а потом катаюсь на коньках по пруду. А маме трудно: полощет белье в проруби и отбивает его на льду тяжелым деревянным вальком, время от времени дуя на окоченевшие руки и грея их между коленями. А потом усталые, замерзшие, возвращались домой и развешивали белье на чердаке — обычно уже в сумерки. Но зато каким же оно было душистым, это белье!
Вот огребаться (снег расчищать) мы любили. «Ой, ребята, снегу навалило — из дому не выйдешь!» — будила на рассвете мама. Вставать ни свет, ни заря не очень-то хотелось, но на морозце сонная одурь быстро проходила, и мы бойко раскидывали пушистый свежий снежок, расчищали дорожки — к сараю, к воротам и от ворот — к проезжей части улицы.
Но это только начало: основное огребание — потом, после школы. Нужно очистить от снега весь двор. На этом мама не настаивала, это уж роскошь, но чистый гладкий двор нужен был нам самим, для игры. Выносить снег со двора при наших-то снегопадах — дело нереальное, мы его сгребали в стороны, к стенам, потом эти высоченные сугробы подрезали, аккуратно подравнивали лопатами и «для красы-басы» втыкали в них маленькие елочки. Всё, хоккейное поле готово, можно играть. (Клюшки — обычные, чуть загнутые внизу палки, а с ролью шайбы отлично справлялись мерзлые конские катыши.)
Весной — экзамены в школе, и в это же время другие важные экзамены — посадка в огороде и на полях. В войну лопата окончательно вытеснила все сохи-плуги-трактора. Не меньше десяти соток (иногда и твердый дерн) мы вскапывали лопатами, потом боронили граблями и засаживали (в основном картошкой). Тяжело, конечно, но я любил это время. Весна, впереди каникулы, впереди лето, мы выставляем зимние рамы, распахиваем окна, и в наш дом, целых полгода (даже больше!) плотно закупоренный, врывается весенний воздух. А вскоре — «переселение народов»: в доме остаются только женщины (мама и сестра Алла), а «мужики» ночуют кто где. То на сарае, на душистом сене, слушая, как внизу «пышкает» корова и гоношатся куры, то на террасе (уютно, светло, на полу — половичок, на стене — коврик, в окне — луна), то в чулане (таинственная, даже жутковатая темнота — хоть глаз выколи, а утром — проникающие сквозь щели золотые столбы света с пляшущими в них пылинками.)
Летом забот тоже немало. Полоть грядки в огороде, поливать, окучивать картошку в огороде и на полях. Но эта работа нас не пугала. Другое дело — рубка дров в лесу. Для меня это была самая тяжелая и ненавистная работа. Вот мы с мамой ходим по лесу, выискивая сухары (сухие деревья). Не всякая сухара идет в дело. Некоторые и хороши, да наклон не туда, куда надо: упадет на другие деревья — и застрянет, пиши пропало. Найдя подходящее дерево, мы его подрубали, намечая ему маршрут — направление падения, а потом пилили с другой стороны, навстречу этому подрубу. И вот это — самое тяжелое. Лицо и руки облепили комары и слепни, ноги кусают муравьи, руки устали, из последних сил дергаешь с мамой двуручную пилу, низко, параллельно земле. И думаешь: «Нет, не буду просить маму передохнуть! Я мужчина! Ведь терпели же Овод, Павка Корчагин!» И в последнюю минуту, когда нет уже сил терпеть, мама говорит: «Ну, отдохнём!» И так много раз. А на сваленном дереве нужно обрубить сучья (это уже легче!), распилить его на куски — подовинники. Единица длины — топор: подовинник — это четыре топора (примерно метр-полтора). Теперь их надо уложить в штабель. Комли (тяжелые подовинники от корня) мама таскала сама или мы их катили, мне давала полегче — вершинки, но и с вершинкой я (10–12-летний) шел, шатаясь из стороны в сторону. А эти дрова нужно еще как-то доставить домой, пилить, а потом колоть и складывать в поленницу. Кололи дрова мы уже с братьями, без мамы, и с азартом демонстрировали друг другу меткость и силу. Но с сучковатыми деревьями, особенно с березой, возни было, конечно, немало. Дрова мы заготовляли всегда сами, а их нужно много: зимой каждый день топили русскую печь, а еще — раз, а в мороз два-три раза — топили «голландку» (небольшую «пристройку» к печи).
Поскольку уж заговорил о печи, скажу, что, экономя дрова, опасаясь, чтобы тепло не вылетало в трубу, мама и другие мои родственники нередко закрывали задвижку печи раньше времени, и мы часто угорали: рвота, страшная головная боль (форточек в деревянных домах не было: единственная вентиляция — через входную дверь). Бывало и хуже: трое из моих родственников умерли от угара в доме или в бане, в том числе и тетя Толя (Евстолия), моя крестная мать. Один раз меня рвало от угара совсем уж в неподходящее время и в неподходящем месте — в церкви, где я как крестный отец крестил ребенка. А был еще случай, когда меня спасло только «чувство долга». Сильно угорев и чувствуя страшную головную боль, я лег на кровать, но, засыпая (умирая?), вспомнил, что нужно отоварить хлебные карточки. Встал, добрёл до Воробьёвки, ближайшего магазина (точнее — до хвоста очереди в магазин), упал в снег и потерял сознание. А в последний мой приезд на родину, вот уже в 2000 году, брат Гера напомнил мне случай, когда я вывел их, маленьких, из угарной избы, и мы на морозе очухались от угара.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});