Читать интересную книгу Человек для себя - Эрих Фромм

Интериоризация авторитета имеет два значения: первое, которое мы только что рассмотрели, где человек покоряется авторитету; другое, где он берет на себя роль авторитета, относясь к себе с такой же суровостью и жестокостью. Таким образом, человек оказывается не только послушным рабом, но также и суровым надсмотрщиком, который относится к себе, как к своему рабу. Это второе значение очень важно для понимания психологического механизма авторитарной совести. В авторитарном характере при более или менее подавленной плодотворности развиваются определенные признаки садизма и деструктивности [95]. Эта деструктивная энергия находит выход, когда человек берет на себя роль авторитета и распоряжается собой, как своим слугой. Анализируя сверх-Я, Фрейд дал описание его деструктивных составляющих, вполне подтвержденное клиническими данными других исследователей. Здесь неважно, из какого допущения исходить: признать корнем агрессивности, главным образом, фрустрацию в области инстинктов, как делал это Фрейд в своих ранних произведениях, или "инстинкт смерти", как он признал позднее. Важно то, что авторитарная совесть питается деструктивностью человека, направленной на его собственное Я, и, таким образом, деструктивные устремления получают возможность действовать под личиной добродетели. Психоаналитические исследования, особенно в области навязчивых состояний, обнаружили, каким уровнем жестокости и деструктивности иногда обладает совесть, и как она дает выход задержкам ненависти, обращая ее на самого человека. Фрейд убедительно доказал правильность тезиса Ницше, что сдерживание свободы обернуло инстинкты человека "вспять, против самого человека. Вражда, жестокость, радость преследования, нападения, перемены, разрушения — все это повернутое на обладателя самих инстинктов: таково происхождение "нечистой совести" [96].

Большинство религиозных и политических систем в истории человечества могли бы служить иллюстрациями авторитарной совести. Поскольку я анализировал с этой точки зрения протестантизм и фашизм в "Бегстве от свободы", я не буду здесь приводить исторические примеры, а ограничусь рассмотрением некоторых аспектов авторитарной совести, наблюдаемых во взаимоотношениях родителей и детей в нашей культуре.

Употребление термина "авторитарная совесть" применительно к нашей культуре может удивить читателя, поскольку мы привыкли считать авторитарную установку характерной лишь для авторитарных недемократических культур; но такой взгляд недооценивает силу авторитарных элементов, особенно роль анонимного авторитета, действующего в современной семье и обществе [97].

Психоаналитическая беседа дает достаточно возможностей для исследования авторитарной совести у представителей городского среднего класса. Здесь родительский авторитет и способ, каким дети справляются с ним, предстают в числе главных источников невроза.

Аналитик обнаруживает, что многие пациенты вообще неспособны критически относиться к родителям; других же, в некоторых вопросах критически относясь к родителям, оставляют вне критики те их свойства, от которых сами страдали; и есть такие, кто чувствует вину и тревогу, когда им случается выразить уместную критику или гнев в адрес кого-либо из родителей. Зачастую требуется значительная аналитическая работа, чтобы помочь человеку даже вспомнить инциденты, вызвавшие его гнев и критику [98].

Более трудно уловимы и еще более скрыты чувства вины, возникшие в результате переживания недовольства со стороны родителей. Иногда чувство вины у ребенка связано с тем, что он, якобы недостаточно любит родителей, особенно когда родители надеются быть средоточием его чувств. Иногда оно возникает из страха не оправдать родительских ожиданий. Последний случай особенно важен, поскольку он указывает на один из решающих элементов родительской установки в авторитарной семье. Несмотря на огромное различие между отцом семейства в Древнем Риме, чья семья была его собственностью, и современным отцом, все еще широко распространено представление, что дети являются на свет для того, чтобы доставлять удовольствие родителям и компенсировать им разочарование в собственной жизни. Такая установка нашла свое классическое выражение в софокловской "Антигоне", где Креонт произносит свой знаменитый монолог о родительском авторитете:

Ты прав, мой милый.

Пред отцовской волей

Все остальное отступить должно.

Затем и молим мы богов о детях,

Чтоб супостатов наших отражали

И другу честь умели воздавать.

А кто и в сыне не нашел опоры —

Что скажем мы о нем? Не ясно ль всем,

Что для себя он лишь кручину создал

И смех злорадный для врагов своих? [99]

Даже в нашей неавторитарной культуре случается, что родители хотят, чтоб дети были "послушными", чтобы возместить родителям то, что они упустили в жизни. Если родители не преуспевают, ребенок должен добиться успеха, чтобы доставить им замещающее удовлетворение. Если они не любимы (в частности, когда родители не любят друг друга), детям предстоит возместить эту нехватку любви; если они оказались бессильны в своей социальной жизни, они хотят обрести удовлетворение, контролируя своих детей и властвуя над ними. Даже если дети удовлетворяют этим ожиданиям, они все же чувствуют вину, что не делают все возможное и, значит, разочаровывают своих родителей.

Одна, особенно трудноуловимая форма, в которую часто облекается чувство причинения разочарования родителям, бывает обусловлена чувством несходства с ними. Властные родители хотят, чтобы у их детей был тот же темперамент и характер, что и у них. Отец-холерик, например, не испытывает симпатии к сыну-флегматику; отец, заинтересованный в практических достижениях, бывает разочарован сыном, заинтересованным идеями и теоретическими проблемами, и наоборот. Если у отца собственническая установка, он считает неполноценностью сыновнее отличие от него; сын чувствует себя виноватым и плохим из-за своего отличия и старается сделаться таким, каким его хочет видеть отец; но он лишь чинит препятствия собственному развитию и становиться весьма несовершенной копией своего отца. Поскольку он считает, что должен походить на своего отца, неудача наделяет его виноватой совестью. Сын, пытающийся освободиться от таких понятий о долге и стать "самим собой", часто бывает так тяжело обременен этим чувством вины за свое "преступление", что теряет силы прежде, чем достигнет желанной свободы. Бремя это так тяжело потому, что он должен справиться не только со своими родителями, их разочарованием, обвинениями, жалобами, но еще и со всей культурой, ожидающей от детей "любви" к родителям. Вышеизложенное, будучи уместным в отношении авторитарной семьи, кажется не имеющим отношения к современной американской, особенно городской, семье, в которой мы обнаруживаем не так уж много явного авторитета. И, тем не менее, предложенная мной картина в существенных чертах верна. Вместо явного мы обнаруживаем анонимный авторитет, проявляющийся вместо прямых команд в форме эмоционально насыщенных ожиданий. Более того, не считая себя авторитетами, родители, тем не менее, являются представителями анонимного авторитета рынка и ожидают, чтоб дети жили по стандартам, которым подчинены и родители, и дети.

Не только зависимость от иррационального авторитета порождает чувство вины и обязанность угождать этому авторитету, но и чувство вины в свою очередь подкрепляет эту зависимость. Чувство вины доказало свою способность быть самым эффективным средством формирования и укрепления зависимости, а в этом как раз и состоит одна из социальных функций авторитарной этики на протяжении всей истории. Авторитет как законодатель заставляет подчиненных ему людей чувствовать себя виновными за свои многочисленные и неизбежные проступки. Вина за неизбежные проступки перед авторитетом и потребность в их прощении, таким образом, порождает бесконечную цепь прегрешения, чувства вины, потребности в отпущении грехов, которая держит человека в кабале, а благодарность за прощение сильнее критичности по отношению к требованиям авторитета. Именно это взаимодействие между чувством вины и зависимостью укрепляет прочность и силу авторитарных отношений. Зависимость от иррационального авторитета ведет к слабости воли у зависимого человека, и в то же время то, что парализует волю, усиливает зависимость. Так образуется замкнутый круг.

Самый эффективный способ ослабить волю ребенка — это вызвать в нем чувство вины. В раннем возрасте это достигается тем, что ребенка заставляют воспринимать свои сексуальные влечения и их проявления как что-то "плохое". Поскольку ребенок не может удержаться от сексуальных влечений, этот способ вызвать в нем чувство вины, как правило, оказывается беспроигрышным. Раз родители (и общество в их лице) успешно связывают секс и вину в одну перманентную ассоциацию, то чувство вины возрастает в той же мере и с той же неуклонностью, с какой заявляют о себе сексуальные импульсы. В придачу, по "моральным" соображениям подавляются и прочие физические функции. Если ребенок не умеет справить нужду так, как должно, если он не соблюдает чистоту так, как от него требуют, если он ест не так, как положено, — он плохой. В возрасте пяти или шести лет ребенок обретает всепроникающее чувство вины, поскольку конфликт между его естественными влечениями и их моральной оценкой со стороны родителей превращается в постоянно действующий источник чувства вины.