кои веки брюхо мое не стонало от голода, и не надо думать, где бы чего подтибрить, кувшин с мировецким компотом стоит, и никто не трогает. Чудеса.
— Ва-ня. Скорее, я жду.
В ванной шумела вода, было тепло, па́рно.
— Ух ты. Здесь и утонуть недолго.
— Надеюсь, ты не станешь меня стесняться?
— Это бассейн называется?
— Обыкновенная ванна. Сам разденешься или тебе помочь?
— Сам.
— Быстренько. Я не смотрю.
— А мне скрывать нечего.
— Умница.
— А вы тоже мыться будете?
— Я?
— Тут десятерых запихнуть можно.
— Нет, я не собиралась. А впрочем... если ты хочешь...
— Прошу. Просьба, понимаете?
— Хорошо.
— Вы не подумайте, что я плавать не умею. Еще как, и по-собачьи, и на саженках. У нее края склизкие, вон какие, чуть съехал, и хана, захлебнешься к дьяволу. Или в кранах запутаешься.
— Поняла, не волнуйся. Я тебя не оставлю.
Она защелкнула шпингалет, и мы стали раздеваться. Она поднимала с пола мои шмотки и вешала на крючки. И свои рядом. Сначала передник, потом платье, потом шелковую длинную штуку, потом фигурненькую с плеч.
— Только вы не говорите Инке, что я вас упросил?
— Не скажу.
Она потрогала, не горяча ли вода, и завернула краны.
— Полезай.
— А вы?
— Я здесь, рядом.
— Боитесь трусики замочить?
— Да что с тобой, Ваня?
— Честно говоря, страшновато. Лучше вы сперва, а я за вами.
— Вот оно что.
Ну, женщина! — она даже удивлялась как-то спокойно. В ней не было никакой преувеличенности или, точнее, чрезмерности. Ни в чем. А это свойство я особенно ценю, поскольку сам его очень долгое время был лишен начисто.
Она постелила, оперев о края ванны, деревянную решетку. Шагнула одной ногой, другой, села на решетку и протянула ко мне руки.
— Иди. Можешь вполне на меня положиться.
— Ух-ха.
Вода была горячая и плескалась.
— Присядь.
Я пересилил робость и вверил себя ей целиком. Мелкие шустрые волны чокались у подбородка. Спиной я упирался в ее полные колени. Она пригоршнями черпала воду и поливала мне голову.
— Закрой глаза.
— Уже.
— Умница. Окунись.
— Так?
— Теперь встань. Повернись. Боже мой, одни ребра.
— У вас есть отчество?
— Есть. Поставь ножку сюда.
— А у меня нет.
— Как это нет? Теперь ты Иван Софронович.
— У меня друг в детском доме остался. Поэт. Спиридон Бундеев, а по метрике Фонарев, от фонаря, значит. Он меня звал Иван Амбразурович, а я его, когда мы ссорились, Кюветович. Но мы редко ссорились.
— Зови меня просто Феня.
— Вы такая...
— Какая?
— Хорошая... Вот бы мамашку...
— Где ты коленку разбил?
— А, не знаю... Почему просто Феня?
— Так меня зовет Инна.
— Феня.
— Что, дорогой?
— А зачем у вас эти штуки растут?
— Какие штуки?
— Сиси.
— Будто сам не знаешь.
— А потом? Когда грудной вырастет и уже не грудной? Они что, временные?
— Постоянные. Повернись.
— А когда детей нет? Для красоты?
— Да.
— Я мамашке одну откусил.
— Стой спокойно, я душ включу.
— Начисто.
— Помолчи.
— Что-то компотику захотелось.
— Заканчиваю. Вынь, пожалуйста, вон ту пробку. Стой смирно, обмою.
— Уй... Щекотно.
— Совсем другое дело, правда?
— Когда чистый? Душой и телом?
— Ох, милый. Душу твою не скоро отмоешь.
Она нарядила меня в новенькие трусы и майку, накинула теплый махровый халат, снизу подшитый под мой рост, чтобы не волочился по полу.
— Ступай.
— Спасибо, Фенечка.
— Беги, беги.
— Вы лучше всех.
Она выпроводила меня и закрылась.
Я сходил в столовую, выдул полкувшина компота и в гостиной долго-предолго разглядывал себя в зеркало — не мог наглядеться, такой купидончик.
Когда добрел в детскую, Инка лежала в пижаме под одеялом и делала вид, что читает. Моя персональная люля готова была меня принять. Неужели у меня теперь свой угол?
— Как вы долго.
— Вшей много привез.
— Вшей? — ужаснулась она.
— Еще клопов и блох.
Она вдруг как завизжит.
— Тихо, тихо. Ты что? Вот дуреха. Шуток не понимаешь?
— Сам дурак!
— Есть немного, — благодушно согласился я.
— Пижаму не забудь надеть. И, пожалуйста, потише. Я спать буду.
— Слышь. Ты спишь?
— Да.
— Скажи, это Феня надоумила профессора?
— Ты о чем?
— Ну, чтобы меня... сюда.
— А ты откуда знаешь?
— Она, значит.
— Она. Я ее просила, уговаривала, а потом...
— Не надо. Ты спишь уже? Вот и спи.
Она обиделась и отвернулась к стене.
Я осмотрел пижаму и отложил — париться в ней. Скинул халат и юркнул под одеяло.
Мой дом? Третий? Бундеев сказал, бог троицу любит, а ему можно доверять.
Ой, неужели я здесь задержусь?
Стой. Торопишься, парень. Загад не бывает богат.
Пока ясно одно: подфартило.
С тем и спим. Спим. Спим…
И снились мне разговоры.
«Па, хочу братика». — «Мамы нет, ты же знаешь». — «А ты еще поженись». — «Ладно». — «Ну, па-а-а». — «Нет, доченька, исключено». — «Почему? Из-за мамы?» — «Не только». — «Ты же все можешь», — «Не все». — «Па, я ужасно хочу братика». — «Вижу, дочка». — «А Феня, па?» — «Феня домработница». — «Она красивая, добрая». — «Какая чепуха тебе в голову лезет». — «Можно, я сама ее попрошу?» — «Ни в коем случае». — «Но я хочу! Хочу!» — «Инна, я запрещаю тебе думать об этом. Слышишь?» — «У, какой-то. А я все равно попрошу».
«Феня, ты меня любишь?» — «Очень. Ты же знаешь». — «Роди мне с папой братика». — «Инночка... Что