он себя в руки берёт, — забудь ты о волках этих треклятых, давай, надевай одежду и… Латута! ЛАТУТА!
Разжимает Латута пальцы, падают тулуп с шапкой на лёд — а потом топает она ногой по льду этому с такой силой, что проламывается он под ней мгновенно.
И ухает в воду тёмную тело её, прямой жердью перед Враном стоящее.
Брызжет на Врана вода ледяная, исчезает под ней рыжая макушка, молниеносные крупные трещины к его ногам летят — не успевает он от них отступить, но кто-то резво его за туловище перехватывает, назад оттаскивая. Сивер, кто же ещё.
— Латута! — отчаянно Вран выкрикивает, из хватки железной вырваться пытаясь. — Вытащите её! Мне дайте вытащить! Бая! Бая, помоги! Отцепи его от меня! Тут неглубоко должно быть! Надо…
Обрываются его слова. Трещины — большие, водой уже заполненные — внезапно обратно соединяться начинают, будто наоборот идя. Сходится снова лёд, всплывают другие льдинки, плясками Латуты отколотые — и на места свои встают, как влитые.
И через пару мгновений никаких пробоин во льду и не остаётся. Только снег по сторонам разбросан всё ещё. Только видны кое-где, на снежной крошке оставшейся, следы босых девичьих ног.
Русалка. Русалка проснулась — и Латуту к себе забрала.
Вран уже со злости заорать хочет. Держит его Сивер проклятый, крепко держит — лучше бы в Латуту так вцепился, пока не поздно было.
— Отпусти меня, выродок бездушн… — зло начинает Вран, голову к Сиверу выворачивая — и не Сивер это оказывается, а Бая, и встают комом в горле у Врана все проклятия его яростные.
Держит его Бая, руки на животе его сцепив, ни капли обиды в глазах её нет — только понимание.
И грусть лёгкая. Та же, что после разговоров о делах людских была.
— Я не знал, что русалка за нами следит. — Вран ещё раз дёргается — и отпускает его Бая на этот раз послушно. — Я не знал — но вы почему молчали? Бая, она там сейчас, Латута там, под водой! Ты можешь к русалке этой обратиться? Если дружите вы с нечистками, если не трогают они вас — сделай так, чтобы Латуту отпустила!
— Вран, — только и говорит Бая.
Не понимает Вран, почему спокойна так она. Неужели наплевать ей на Латуту? Неужели так стоять здесь и будет, пока Латуту всё дальше и дальше в трясину болотную утаскивают?
— Бая, — Вран за руки её хватает, рывком к себе притягивает, — Бая, если часть проверки это — провалил я её, не знаю я, что делать! Не умею я с русалками общаться, никогда в жизни я их не видел, соврал я, признаюсь, тебе об этом говорю, матери твоей повторю — только сделай что-нибудь! Вытащи Латуту, спаси её от русалки этой, я тебе обещаю — вернусь я в деревню, что хочешь, сделаю, вовек никому из племени твоего не покажусь, только не дай девку погубить! Ничего плохого она не сделала! Бая! Ну же! Ну пожалуйста, лесом тебя заклинаю, Бая!
— Вран, — мягко Бая повторяет. — Не Латута это была.
— Да что ты такое…
— Когда Латута твоя родилась? — перебивает его Сивер, так на месте и стоящий.
— Да какая…
— Месяц скажи мне, — снова ему закончить Сивер не даёт. — В каком месяце Латута на свет появилась?
— В просинец, за мной пошла, — огрызается Вран. — Всё? Доволен? Утолил любопытство своё ублюдское? А теперь вытащи её!
— В просинец, — говорит Сивер. — И русалка каждый год в просинец из воды выходит. Ничего в голове не складывается?
— Да насрать мне, когда она из воды выходит! — огрызается Вран. — Сейчас что-то не вышла она!
— Вышла, — говорит Бая. — Вран. Подумай.
Снова она так близко к нему оказывается, что дыханием своим лицо его согревает. Смотрит Вран на неё — и с трудом себя слова Сивера вспомнить заставляет. Только ради неё.
В просинец Латута родилась. В просинец русалка появляется.
«Не Латута это была».
Просинец — месяц волчий, самый тяжёлый, самый голодный порой, когда урожай в этом году не удаётся. Помнит Вран отрывочно, что и месяц его рождения таким же был. Голодным. Вся зима тогда тяжёлой выдалась — кое-как до весны продержались и детей новорожденных дотянули.
— Нет, — Вран говорит, головой мотнув. — Нет, неправда это. Не могли. Не могли наши…
— Могли, Вран, — тоже Бая головой качает. — Могли. Восемнадцать лет она уже на болотах этих живёт.
Тело враново трясти начинает. От холода, наверное. Всё-таки в одной рубахе он стоит.
* * *
Всегда думал Вран, что русалками только взрослые девицы становятся. В трясину угодившие, да так там и оставшиеся; в реках от безответной любви утопившиеся; просто в лесу, вдали от дома своего, умершие и увязшие — но, оказывается, не так это работает. Если две души в человеке живут, то в любом возрасте он может после смерти в лесу второй душой застрять, и расти эта душа вместе с телом будет, пока зрелости не достигнет. Попадают так и в покои водные многие, русалками да упырями становятся — Врану в этих «многих» верить не хочется, не можется, но Бая говорит: от самих мертвецов болотных она это слышала, несколько десятков их здесь, если не больше. Вот только есть одна маленькая сложность: те, кто сам умер, с радостью с тобой поговорят, а бывшие дети утопленные никак заговаривать не хотят, пока не скажешь им что-то знакомое, что-то, что душу их тронет, воспоминания всколыхнёт. А что могут помнить дети только родившиеся?
Чаще всего — имена свои, которые матери их ласково шепчут, живот поглаживая.
Не заговаривала и эта русалка. Сивер уже всеми возможными способами подход к ней искал, и имена все ему известные наугад называл (иногда срабатывает, и в цель случайно попадаешь), и названия деревень поблизости, и заговоры даже какие-то, в лесу от людей подслушанные, — а вдруг?
Ничего не выходило: молчала русалка, в своём мире жила да каждую зиму ровно в просинец наружу вылезала.
Молчала до тех пор, пока Вран имя Латуты не назвал — имя, которое русалка точно слышала, точно помнила.
Потому что одно чрево с Латутой делила.
Не было у Латуты никогда близняшки. Сколько Вран себя помнит — не было. Не говорил никто и никогда о сестре её единоутробной погибшей, не молчат о таких вещах обычно, — но о «Рыжке» этой ни слуху ни духу не было. «Рыжка» — это её Сивер уже от отчаяния так прозвал, чтобы хоть как-то к ней обращаться. Не то чтобы её сильно волновали все его обращения.
Не хотел