Читать интересную книгу "Рабочие люди - Юрий Фомич Помозов"

друг к другу, и чем сильнее, тем больше мучили себя бесконечными ссорами.

— Давай и сейчас поссоримся! — усмехнулся Алексей, чувствуя удушье даже здесь, на балконе, под ветром, и вдруг с силой рванул воротник рубашки.

— Нет, — тихо и кротко, словно покоряясь судьбе, произнесла Анка. — Нет, теперь нам, видать, мучиться в одиночку и ссориться самим с собой.

Внезапно, как бы в страхе мучиться именно одной, Анка схватила своими тонкими бледными руками руку Алексея, которую тот еще держал у воротника рубашки, и дернула ее на себя, прижалась к ней щекой; а Алексей погладил Анкины золотистые волосы… погладил, да тотчас же и отдернул руку, словно обжегшись.

— Будем мужественны, Анка, — проговорил он, сдерживая себя. — Прошлое не воротишь. За ошибки надо расплачиваться.

Анка отшатнулась и выпустила его руку.

— Да, это верно… надо расплачиваться, — прошептала она, понурившись.

От закатного, все еще багрового пламени веяло на душу человеческую тревогой. И Анка, и Алексей, оба закаменевшие внутренне, неподвижным взглядом смотрели на это недоброе пламя, сулящее и завтра нестерпимо жаркий день.

— Знаешь, мне что-то страшно, Алеша, — призналась вдруг Анка и прикрыла глаза. — Ты знаешь, о чем я подумала сейчас?.. О войне.

— Да-а, война… — задумчиво проговорил Алексей, напрягаясь и, наоборот, в упор глядя на закат. — Сколько каждый день ни за что ни про что погибает в Европе людей, которые тоже любили, радовались, страдали…

Анка вздохнула, спросила едва слышно:

— Будет ли война, Алеша? — и сама вздрогнула от своего страшного вопроса.

— Благодари судьбу, если еще год тишины и мира подарит она, — произнес Алексей Жарков, высказывая сейчас личную потаенную тревогу, которую он обычно скрывал бодрым тоном от людей, спрашивающих о войне, — ту самую тревогу, которую, как ему казалось, считали необходимым скрывать и там, в Кремле, но которую сейчас он уже не мог утаивать от близкого человека, охваченного общим с ним тревожным предчувствием надвигающейся беды.

Часть вторая

ВОЙНА

Глава пятая

Письма из Германии

I

Лишь спустя два месяца после отъезда Сергея Моторина в Германию, Оленька получила от него письмо — и какое подробное, обширное!

Конечно же Оленька была очень обрадована, а ко всему еще и удивлена безмерно. Ведь Моторин, которого она знала немногословным и сдержанным, даже подчас сухим, педантичным человеком, вдруг оказался поэтичной, художественной натурой, хотя все-таки и не утратил четкую последовательность и пристрастие к дотошным подробностям при изложении своих впечатлений.

«Здравствуй моя дорогая, моя далекая девушка!

Из Москвы я уезжал с Норцовым, сотрудником нашего посольства в Германии, очень приятным, симпатичным человеком и, кстати, хорошим знакомым твоего брата Алексея.

Над белорусскими пущами гремели короткие грозы. В открытое окно нашего международного вагона врывалась пахучая свежесть распустившейся листвы и смешивалась со сладковатым дымом гаванской сигары Норцова.

Я не отрывал глаз от окна. Из лесного сумрака то и дело выбегали к самой насыпи белые, в прозрачных зеленых платьицах, березки, а я вспоминал тебя, печальную, в слезах, твои волосы, взбитые пыльным вокзальным ветром, и то, как ты потом побежала по бетонной платформе рядом с вагоном.

Норцов вскоре задремал. Я вышел в коридор. И справа и слева от меня звучала напористая немецкая речь, которую я неплохо понимал (спасибо сарептским Вельцам!). На родину возвращались коммерсанты, спортсмены, дипломатические сотрудники посольства в Москве. Почти все они были в коричневых бриджах, в желтых крагах, в длинных приталенных пиджаках с узкими лацканами, похожих вместе и на старомодные сюртуки, и на самые новейшие фраки.

Один из пассажиров, маленький, лысоватый, с длинным узким черепом, нависающим над шеей (он почему-то напомнил Геббельса), стал пристально всматриваться в меня, а затем завел со мной весьма любопытный разговор. Он сказал, будто я — совершенный тип арийца, наилучшее выражение нордической расы, с точки зрения знаменитого ученого Гюнтера, и признался, что он, Ганс Зюдер, расовед, является преданным его учеником.

Слова нового моего знакомого не удивили меня. Еще мои сарептские воспитатели Вельцы не раз говорили, что я напоминаю им рано умершего сына Иоганна. Удивило меня дальнейшее признание расоведа. Он с грустью поведал о том, будто установил среди низших сословий немцев бо́льшую ширину скульной кости и угла нижней челюсти. По его мнению, это указывает на преобладание среди скуластых короткоголовых немцев восточной и восточно-балтийской крови. „А коли так, — заключил Зюдер, — то они неполноценные, грош им цена!“

Я едва не рассмеялся, если бы не любопытство: к чему это настойчивое подчеркивание чистоты нордической расы? В ответ расовед процитировал высказывание Адольфа Гитлера: „Мы возродим тип северного германца путем обязательного скрещивания в течение ряда поколений“. Гитлер призывает сделать все возможное для защиты чистоты расы. Ему кажется странным, что немцы совершенствуют породы собак, лошадей и кошек, а самих себя обрекают на вырождение.

Зюдер со своей бредовой расовой теорией быстро наскучил мне. Я простился с ним, сказав, что завтра уже в четыре часа утра пассажиры услышат любезное словечко „пассконтролле“, а посему — надо хорошенько выспаться.

Но мне не спалось: я был слишком возбужден этой поездкой. И я, наверно, первым увидел пограничную станцию в предрассветных сумерках.

Здесь широкая русская колея обрывалась, не в силах породниться с более узкой, европейской. Пассажиры, под наблюдением пограничников в зеленых фуражках, стали пересаживаться в легкие вагончики с сидячими местами. Затем юркий чистенький паровозик увлек наш состав до первой зарубежной станции, где опять была пересадка — на этот раз в берлинский экспресс с одноместными спальными купе.

„Сколько хлопот! — заметил Норцов. — А дело-то проще простого! Держи в готовности на границе тележки западноевропейского образца, ставь их под вагоны, вот и не нужна пересадка. Но сие новшество, видимо, находится в прямой зависимости от советско-германских отношений, под которые тоже надо подставлять тележки, только дипломатические, чтобы они, эти отношения, скользили гладко и без остановок по рельсам полнейшего взаимопонимания“.

Эту откровенность Норцов позволил себе, конечно, до посадки в экспресс, когда мы шли следом за носильщиком в белом фартуке и форменной фуражке, а в вагоне он стал на редкость замкнутым и часто поглядывал на репродуктор под окном: в него мог быть вмонтирован подслушивающий аппарат.

Вскоре по коридору загремели кованые сапоги (ковер еще не был раскатан) и раздались выкрики: „Пассконтролле! Пассконтролле!“ В купе вошел офицер. Мы протянули ему паспорта и билеты. Он долго рассматривал их со строгой, но любезной улыбкой человека, вынужденного прибегать к столь беспокойным формальностям, затем сделал неуловимый жест пальцами — большим и указательным, будто собирался прищелкнуть. И тогда