Весной из ВВС сообщили, что материалы Толкачева согласуются с другими данными по советским комплексам вооружений и что значительная их часть наносит Москве серьезный ущерб. В ВВС сказали, что научно-технологическая информация Толкачева представляет собой настоящее сокровище, ее главная ценность — подробное описание новых комплексов вооружений, которое невозможно было бы получить из других источников еще много лет, а то и вообще никогда. В марте Гилшер и Гербер поставили перед штаб-квартирой вопрос: какова реальная ценность Толкачева? Они указали в телеграмме, что предыдущие оценки армии были хвалебными. Материалы Толкачева называли “впервые полученной информацией” (об отдельных видах вооружений), а также “единственной информацией” и “первой надежной информацией”. В отзывах говорилось: “Время, сэкономленное на разработке мер противодействия со стороны США против этих систем, составило как минимум восемнадцать месяцев, а для одной системы — не менее пяти лет”. В другом документе данные Толкачева были названы “золотой жилой” и “разворотом на сто восемьдесят градусов в проекте на 70 миллионов долларов”.
Гилшер и Гербер спрашивали, может ли разведка оценить результат всей этой работы в долларах:
К примеру, какой экономии мы можем ожидать по части НИР? Обнаружили ли мы в наших системах уязвимые места, которые теперь можем исправить? Можем ли мы разработать новые меры противодействия советским комплексам? Есть ли у нас подлинная картина советского потенциала в этой области? Предоставил ли “Сфера” информацию о системах, о которых у нас прежде не было данных?{166}
Ответ на все эти вопросы состоял в том, что данные Толкачева были, по выражению штаб-квартиры, “по сути, бесценными”. Оттуда также писали: “Мы подозреваем, что сам “Сфера”, полностью понимая необычайную ценность своих материалов, осознает, что мы не в состоянии заплатить ему точную стоимость его работы, даже если мы сможем ее подсчитать”{167}.
Затем из штаб-квартиры прислали в московскую резидентуру результаты внутренней оценки материалов Толкачева, проведенной ЦРУ. В записке указывалось: “Своевременность этих донесений особенно значительна в плане экономии разведывательных усилий. Во многих других сферах такая скрупулезность и такой уровень понимания не достигаются даже спустя годы после начала деятельности. Существенные данные из этих донесений сэкономят разведывательным службам многолетние обсуждения и аналитическую работу”{168}.
Хотя 150 тысяч рублей, которые Гилшер выдал Толкачеву в декабре 1979 года, умерили его беспокойство, ЦРУ так никогда и не смогло решить, сколько платить агенту в долгосрочной перспективе. А Толкачев ждал решения. В марте 1980 года Гербер написал Хэтэуэю, теперь главе “советского” отдела, что до следующей встречи с Толкачевым им необходимо “составить реалистический план на будущее” и “определиться с обязательствами, которые мы будем соблюдать”{169}. Московская резидентура предлагала общий объем выплат на уровне 3,2 миллиона долларов. Это была лишь крохотная доля тех сумм, которые сэкономили данные Толкачева правительству США, но гораздо бо́льшая, чем все, что ему выдали до сих пор.
Хэтэуэй хорошо понимал, насколько трудным был вопрос. Он сам пытался разрешить его, когда был начальником резидентуры. В начале апреля он ответил: “Проблема, по существу, не в том, сколько стоит эта информация, а в том, на какую сумму он готов согласиться и, откровенно говоря, сколько мы в разумных пределах можем заплатить ему. Я говорю “в разумных пределах”, потому что, если взять общую стоимость этой информации, речь пойдет, честно говоря, об астрономических числах. Я не хочу, чтобы это прозвучало жестоко, но мы — не коммерческая компания, и мы можем разумно вознаградить его, не платя по максимуму”.
Хэтэуэй также хотел, чтобы Толкачев умерил активность. “Мы здесь обязаны сделать все, чтобы замедлить его, — писал он. — Разумная сумма, я считаю, поможет его “притормозить”, тогда как крупные (и оправданные) суммы могут лишь подзадорить”. ЦРУ действительно готово переводить Толкачеву на счет деньги, но “мы все же полагаем, что ваша последняя цифра — 3 200 000 — велика”.
Вскоре после этого ответа Хэтэуэй сообщил Герберу, что пойдет к директору ЦРУ и предложит ему заплатить Толкачеву 200 тысяч долларов за его работу в течение 1979 года, 300 тысяч за 1980 год, 400 тысяч за 1981 год и полмиллиона долларов за каждый следующий год. Это будет, говорил он, “самая высокая зарплата, которую когда-либо платили какому бы то ни было человеку в этой организации”{170}.
И снова Тернер притормозил процесс. 10 мая 1980 года он одобрил урезанный пакет: 200 тысяч долларов за 1979-й и 300 тысяч за каждый следующий год. Хэтэуэй сообщил Герберу и Гилшеру, что понимает — они будут разочарованы. “Я разделяю ваше разочарование, — писал он. — Но и это — огромные суммы”. Он выразил уверенность в том, что Гилшер сможет “воспользоваться своим даром убеждения и своими особыми отношениями со “Сферой”, чтобы донести эту мысль”{171}.
Перед Гилшером встала еще одна проблема — эвакуация. Сначала Толкачев сказал, что и думать не будет о выезде из Советского Союза. Но в февральской оперативной записке он внезапно выказал интерес к этой идее. “Я никогда не думал о возможности покинуть СССР, — писал он, — но если возникнет реальный шанс эвакуировать меня и мою семью, тогда, каким бы ни был связанный с этим риск, я бы хотел воспользоваться такой возможностью. Моя семья не знает о моей деятельности”. Толкачев хотел знать подробности: как долго им нужно будет готовиться?{172} Гилшер увидел в этом интересе к эвакуации сигнал, что Толкачев все более пессимистично смотрит на свое будущее в Москве{173}. Возможно, думал Гилшер, если ЦРУ даст добро на эвакуацию, это смягчит миллионные требования Толкачева. В мае 1980 года Тернер согласился дать Толкачеву “обязательство эвакуировать и обустроить на Западе его, его жену и сына, если и когда этого потребуют обстоятельства”{174}.
Гилшер начал составлять оперативную записку, которую собирался отдать Толкачеву на следующей встрече. Он знал, что Толкачев был сокрушен решением относительно L-таблетки. Теперь следовало проговорить и другие неприятные новости. У Гилшера не было “абсолютно никаких сомнений”, что Толкачев будет “потрясен и удручен” программой выплат{175}. Гилшер попытался преподнести это известие мягко. “Оценка ваших материалов очень высока, и было решено назначить вам самую большую оплату, какую когда-либо платили в нашей организации”, — писал Гилшер, перечисляя одобренные Тернером суммы. Там было много нулей, но это были не миллионы. Гилшер хотел смягчить удар обещанием эвакуации, но эта тема тоже была проблематичной. Само ее обсуждение увеличивало ожидания Толкачева в отношении отъезда. А ЦРУ не хотело эвакуировать Толкачева, пока ситуация не станет чрезвычайной. Они хотели, чтобы такой результативный и глубоко внедренный агент был активен как можно дольше. Гилшер не обещал быстрых решений. Он напомнил Толкачеву, что тому придется рассказать об эвакуации семье, и если те будут колебаться, “могут возникнуть проблемы”. Он обрисовал Толкачеву, что именно ЦРУ готово сделать для него в плане обустройства в Соединенных Штатах.
Операция становилась все более запутанной: в ней перемешались нерешенные вопросы эвакуации, денег, фотосъемки, безопасности и суицидальной пилюли. Московская резидентура и штаб-квартира без конца пережевывали их в телеграфной переписке, но при этом каждый шаг был чреват ошибкой и выведением Толкачева из равновесия, как это было в случае с L-таблеткой. ЦРУ пыталось управлять Толкачевым с помощью тщательно выверенных денежных предложений и разговоров об эвакуации, но неизменным оставался тот факт, что Толкачев не всегда слушал своих кураторов. У него было неколебимое стремление выкрасть как можно больше секретов. Он не хотел, чтобы его “тормозили”.
Весной 1980 года напряженность между Советским Союзом и Западом значительно обострилась. Соединенные Штаты бойкотировали Московскую летнюю Олимпиаду в ответ на вторжение в Афганистан, что глубоко обидело советское руководство. Физика-диссидента Андрея Сахарова, выступившего против вторжения, арестовали и сослали в Горький{176}. Олимпийские игры должны были открыться в июле, но за много недель до того на улицы высыпали дополнительные милицейские силы. Многих милиционеров привезли в Москву из провинции. Для Джона Гилшера все это делало следующую встречу еще более затруднительной и рискованной.
Вечером 12 мая Гилшер загримировался. Это был его первый опыт “перевоплощения” — так назывался этот трюк, в котором американцы использовали недоработки КГБ. Хотя эта организация тщательно проверяла всех американцев в Москве, она не могла установить наблюдение за каждым. Так, КГБ не следил за теми, кого считал обычными служащими, не связанными с разведкой. И сотрудник ЦРУ мог загримироваться под одного из тех работников посольства, кем КГБ не интересовался, и выйти с территории посольства, не привлекая внимания. В этот раз трюк тоже сработал. Гилшер покинул здание неузнанным. Он собирался позвонить Толкачеву экспромтом, без предварительной договоренности, а затем встретиться с ним на улице. Но, набрав номер, Гилшер услышал незнакомый голос и не стал продолжать{177}.