Читать интересную книгу Теория бесконечных обезьян - Екатерина Звонцова

вечно затаптываемую в кровавую лепешку. Впрочем, следователь понятность не затоптал, а наоборот, высоко поднял за шиворот благодаря новому, строгому, даже канцелярскому какому-то тону.

– Меня зовут Павел Викторович Черкасов. Возглавляю редакцию художественной литературы в издательстве «Аргус Паноптес», проще всего застать меня в офисе. Номер корпоративного телефона…

– Загуглим, – на молодежном (для его подкрадывающихся тридцати в самый раз) сленге, чуть потеплее и помягче, уверяет меня «Дима». – Если будет нужно.

Может и не быть. Если менты в книжках у тебя, Варь, ненастоящие и бросят все к чертовой матери уже завтра. Они же тебя не защитили, понимаешь? Не защитили, мрази. А эти – живые – разве будут искать «девицу с глазами шныр-шныр»? Будут? У них отчетность, статистика раскрываемости. У них маленький городок, мало оперативников и сучливое начальство. У них…

– Павел!

Окликает, когда я уже иду к гомонящей толпе сочувствующих горю и сочащихся любопытством, к красному платью консьержки, к белым вихрам безымянного следовательского помощника. Оборачиваюсь. «Дима» все-таки закурил на месте… преступления. Закурил, но киношным не стал – наоборот, бледно-серым и сгорбленным, как-то младше и понятнее.

– Дело обязательно будет возбуждено. Мы попытаемся наказать виновного. И… мне жаль.

Варь, они и у тебя так говорят иногда – высокопарно немного, наивно, с категорическими императивами вроде «обязательно», правда, без осторожного этого, на носочках ступающего в пакостную уголовную рутину «попытаемся». Варь, хочется верить. Верить, что ты не зря была их литературной patron saint.

У них, наверное, совесть; у этого – точно. А еще он, скорее всего, любит твоего смертельно больного и столь же смертельно благородного Огдена, Опалового рыцаря из «Голодных вершин». Того типа, который путешествует по Миру Пустых Мостов и защищает выживших после Крушения жителей, а в конце обращается в изваяние и сквозь него прорастают эдельвейсы. Первые за много веков цветы на планете, которую заполонили разумные, пожирающие людей и источающие ядовитый газ горы.

Да, у «Димы» – совесть.

А у меня – только огромная дыра в груди вместо тебя, Варь.

Время назад. История болезни

В его мире небо такое огромное и синее, что тонет в море, как иногда одна грань сапфира незримо сливается с другой. В ее мире небо забыло свой цвет и спряталось – за каменными коробками гробоэтажек и торчащими из них сутулыми скелетами антенн.

Его мир поет шумом прибоя и протяжными чаячьими криками: «Вперед!», «Всегда!», «Свободу!» Ее мир полнится визгливыми жалобами машин, вечно застревающих в пробках: «За что?..», «Когда?..», «Зачем?..»

Его мир пахнет солью и солнцем, греющим тысячи цветущих трав и вековечных камней. В ее мире кислый запах кофе по цене поездки в метро не отличить от кислого же запаха кофе по цене коробки «Рафаэлло».

В его мире люди не падают с неба на палубы спящих кораблей. В ее мире есть сказка о Стране Чудес, где, провалившись в кроличью нору, можно упасть куда угодно.

В его мире девушки боятся своей тени, косых взглядов и городов, где живут, – носят закрытые платья, прячут глаза и идут под венец не по любви. В ее мире девушки фехтуют, гуляют по потемкам до рассвета и знают больше тайных дорог, чем лучшие следопыты и воры, а иногда сами пишут эти дороги себе и другим. Кто-то – меткими стройными текстами в книгах и блогах; кто-то – движущимися по экранам образами; кто-то – тысячами символов, превращающих выверенные коды в магические порталы.

В его мире он всегда был в толпе – но один. В ее мире она всегда была в толпе – но одна. Сейчас они вместе. У их «вместе» вкус бриза и лунного отражения.

– А-ли-са, – по слогам, медленно, потом быстрее и увереннее: – Алиса! Да?

– Да, правильно. Быстро выучил…

Под ногами плещется сонная вода, вдали темнеет архипелаг. Они широко раскинулись, эти острова, так широко и так плывут в тумане, что облепленные светлячками скалы и руины дворцов похожи на обычные московские новостройки. Можно представлять, что каждый светляк – окно, за каждым окном – семья, а в каждой семье – что-то интересное: новорожденный с разноцветными глазами, крокодильчик-питомец в аквариуме, папа-балерун из Большого театра. Так нравилось воображать в детстве, пока соседка не объяснила все на их собственной гробоэтажке: мол, вон за тем окном алкашня, чья дочь в детдоме; за тем – одинокая бухгалтерша бьет сумасшедшую мать, которой мерещатся черти; а за тем две недели назад котят утопили в розовой детской ванночке, шестерых, некуда было деть. Алиса заупрямилась: она не разлюбила тогда выдумывать истории, а только перестала любить свой дом. Потом, потихоньку – свой район. Город. Страну. И мир. Интересная штука – геометрическая прогрессия. Особенно когда в ней, как в черноземе, растет нелюбовь, и вот уже – раз! – выросла ненависть. Созревшая, налившаяся ядовитым багрянцем и, словно осенние яблоки, оттянувшая карманы, она оказалась хорошей подпиткой, чтобы строить другие миры. Без балерунов и розовых ванночек с мертвыми котятами, зато…

– С тобой мы обязательно отвоюем город у доктора-инквизитора, Алиса. Ты замечательная. Ты так нам нужна. Ты…

…Твоя.

– А потом?..

– Потом у всех у нас снова будет дом и никого не будут жечь на кострах.

Вот он о чем. Да, конечно.

– Холодно что-то.

В ее мире после этих слов мужчина снимает брендовый пиджак, пропахший каким-нибудь одеколоном с вульгарным именем вроде Хьюго. В его мире в замерзшую ладонь ложится простая фляжка, обтянутая тисненой кожей. Пиджака у него нет, а рукава рваной рубашки закатаны по локоть. Он привык. Он наслаждается соленой промозглостью, тишиной и…

– Попей.

Ею. Их зыбким, неуверенным, ничего не обещающим «вместе». Хоть немного?

– Я вообще-то пью только шампанское…

– Шам… А это что такое?

– Ну, такой золотистый алкоголь, ты его наливаешь – а вверх со дна бегут пузырьки и шипят, и, если эти пузырьки проглотить, станет очень весело, и…

Он хмурит рыжие брови – густые, но аккуратные: концепт-художница Катя постаралась. Красивые брови – ее фетиш, второй после красивых задниц. Он накрывает унизанной тяжелыми кольцами рукой Алисину руку, подносит… к губам? Нет, к уху, взбалтывает флягу, сосредоточенно слушает плеск и вдруг печалится. Будто извиняется, сообщая:

– Тут ничего не шипит. И пузырьков нет. Но ты выпей. Будет весело и тепло.

И она пьет, потому что широкая горячая рука все еще поверх ее руки. Она делает глоток, другой, задыхается от крепкой горечи: это же как ром, который команда хлещет на корпоративах. Нет, это как самогонка на васильках, которую ловко гнал дедушка в деревне. Она кашляет, но глотает еще чуть-чуть, и ее сочувственно хлопают по спине.