Читать интересную книгу Теория бесконечных обезьян - Екатерина Звонцова

ну и тенищи под глазами, неужели впрямь работа – волк? Самостоятельно решив, что я не муж, староват, он уточняет: – Брат? Отец?..

Губы облизываю, а они как стекло: обветрились, и я их искусал. Следователь устало ждет. «Дима» – так его зовет тот, на побегушках? Не похож на Диму, а вот на товарища капитана – да. Варь, смотри. Варь, поговори с ним. Он же из этой вот породы «вдохновляющих», про которых загадочные записи в дневниках и которым такие же загадочные посвящения вместо эпиграфов. Варя, а ты не вела дневник, только инстаграм, а в эпиграфах у тебя были Шекспир, Чехов, Набоков, а еще иногда Блейк. Никаких посвящений; никакой этой, как ты выражалась, персональной пошлости. Я ведь помню твое «Это как для учителя завести любимчика, фу». Ты так обижалась, Варь: тебе-то книг не посвящали. И злилась: тебе некому было быть обязанной за вдохновение, кроме себя. Ты сама призналась, когда мы твою первую издавали, помнишь, и редактор предложила добавить благодарности? Ты сказала: «Нет» – как отрезала. И потом перед каждым прологом метко, зло стреляла стихами и прозой.

«Tyger, Tyger, burning bright» [1].

«Но что для них ваш зов, милорд?..» [2]

«Ich sterbe» [3]. Это я особенно помню.

– Вы случайно не соседи?.. – Следователь все тянет, тянет меня из болота оцепенения за седеющие мюнхгаузенские патлы. – Вы…

– Я ее редактор, – произношу чужими стеклянными губами, наверное невнятно, и повторяю зачем-то по слогам, как ребенку: – Ре-дак-тор. – Слегка взмахиваю почтенным, двадцати пяти лет от роду портфелем: коричневая кожа, квадратная застежка, никаких лейблов на виду. – Договор привез. И вот…

Сотрудник органов – настоящий, не из Вариных книг, где менты иногда Шопенгауэра цитируют, – интересно, вообще может знать, что за зверь редактор? Или это для него как риэлтор, репетитор или аж редуктор – не человек, но механизм? Или…

– Так она писала книги?

Я киваю. Мне неожиданно легче, будто после укола обезболивающего; легче ровно на секунду, а потом снова – взгляд вниз. Бензин, красный нимб, волосы светлые, слипшиеся… очки. Очки в стороне валяются, разбился только правый из круглых, как у Счастливо Выжившего Мальчика, окуляров, левый цел, но тоже в крови.

– Да, если вдруг вам о чем-то говорит псевдоним такой – Ванилла Калиостро…

– Говорит, даже очень. Странно, правда?

Расстроенным голосом – первое. А вот второй фразой он меня пытается уязвить – мирно, замученно, как бы давая понять: мало у него этих трупов, «висяков», чтоб еще умники умничали, взирая на него с вершин своей гражданской эрудиции.

– Читали, что ли? – Почти выходит тон поровнее, полюбопытнее.

– Читал. – Стальная боль в двух слогах. – И очень нравилось.

– А я эти книги издавал.

А еще я… нет. Не сейчас. Не могу.

– Ладно… – Слова будто мимо него проскальзывают, гордая голова уже занята другим. – Будем разбираться. Картина понятная: что-то тут не то, это она едва ли сама прыгнула.

Он тоже глядит на очки, вроде хочет шагнуть и подобрать их, но в последний момент останавливается. Подбородком поводит – на лохматого помощника, на старушку в красном. Ткань платья консьержки – как гробовая подкладка и как Варин кровавый нимб. Переносицу «Дима» так потирает, будто ему цвет режет глаза. А потом опять – серый взор на меня в упор. Тоже пытается смягчиться, тоже выходит плохо.

– Вам не стоит здесь находиться, скоро опер придет и будет орать. – Вздох. – Да и вас… правда, будто вырвет сейчас. Это лишнее.

– Нечем, не беспокойтесь.

Нечем блевать, кроме любви. И, сглатывая даже ее, гноящуюся, ворочающуюся между горлом и грудью, я поскорее произношу:

– Я звонил Варваре Петровне Перовой утром – она была спокойна, в хорошем настроении. Мы договорились вместе у нее пообедать, и вот я приехал. Не поднимался. В магазин даже не успел зайти, он у нее там… – Машу зачем-то на совкового пошиба гастроном с синей врущей вывеской «Вся на свете еда». Не вся, даже помидоров нормальных обычно нет, Варя их на рынке брала – большие, «бычье сердце». – Это все, что сразу в голову приходит, не для протокола. Остальное, что понадобится, готов…

– Вас пока не опрашивают. Тем более не допрашивают. Следствию, что ли, помогать рветесь? – Вскидывается одна широкая, с геометрическим изломом бровь. – Начитались ее книг? Там часто нам помогают? Чаще, чем морды пытаются бить и жалобы писать?

Желчно. Устало. Может, еще митинги помянет и провокации? Всяких там молоденьких борцов с системой, плакаты, камни, крики и прочие проблемы коллег? И, конечно же, хештеги – хештеги вроде бы сейчас сильнее камней. Сложно его не понять. В большой государственной семье кризисы доверия – вещи обычно взаимные, как, впрочем, в семье любой.

– Вы же сказали, что сами читаете. – Стараюсь улыбнуться, чтобы не нагнетать.

Вместо честного: «Да любил, вот и рвусь». С ним так не надо, ему, вероятно, плевать, с ним лучше по-деловому. Любовь станет важной уликой, только когда добавится к материалам следствия, а пока под эти материалы даже папки нет. Будет ли?

– Читал. – Он кивает. – Фэнтези, фантастику. А вот коллег и так каждый день вижу. – Усмехается. – И не сомневаюсь почему-то, что убитая… Калиостро… всех настоящими выписала, до тошноты, она умеет. Так что сыт. Оставил на потом.

Молчу. Что сказать? Сам не стал бы читать про редакторов, хватает рожи в зеркале – квадратной, будто вытесанной прилежным учеником скульптора, по всем клише: тонкие губы, «мужественный» подбородок и «римский» нос. Даже щеки пока по-бульдожьи не обвисли, а вот седина… больше, больше. Я древнеримский штамп. Варя так и дразнила.

– Так что… мы у нее на себя похожи? – спрашивает зачем-то «Дима».

Вместо того чтобы проводить пресловутые «следственные мероприятия». Вместо того чтобы хоть с Варькой сделать что-то. Забрать в морг. Укрыть… она в халате ведь, просто в халате, бежевом, прокуренном, кофе пропахшем. Запах этот вместе с запахом железа, в ветре. А на дворе холодно. Укрыть… ах да, еще же осмотреть, наверное. Все эти «смерть наступила в…», «смерть наступила от…». Это мне достаточно, что смерть просто наступила, на меня наступила колоссовой, заскорузлой, серой, как весеннее небо, лапой.

– Вполне, – почти сплевываю это и делаю осторожный шаг назад. И еще. Еще.

– Правильно. – Он выдыхает, будто бы с облегчением. – Пока вы только мешаете. Как вас?.. Где вы?..

Рубленые вопросы, глаголы высланы за сто первый, но мне не привыкать: многие авторы тоже излишне жалуют пресловутый лаконизм. «Проще» – модно, «без завитушек» – стильно, а «парцелляция» – мировой бренд. Чехов, давно и безнадежно verstorben Чехов, заявил сдуру, что краткость – сестра таланта; подзабыл, правда, другую его родственницу – понятность,