Читать интересную книгу Тетрадь третья - Марина Цветаева

— Куда садится? — Зá море. — Ему же страшно! Оно утонет! Оно в Рыба-Кит утонет! Рыба-Кит — злой!

(20-го авг<уста> 1928 г.)

* * *

Отрывок письма (другому — самым подлым образом меня предавшему — за 2 года до этого письма)[22] —

— Es war einmal ein junger Kaufmannssohn.[23] — Так начиналось.

Не малодушие — не Великодушие — меня заставляет — мне дозволяет — Вам писать это письмо, просто — Душа: безвоздушность, в к<отор>ой живу.

Вы меня выдали (предали), я Вас — нет. Никогда не простила бы Вам, если бы в ответ выдала Вас — я.

Я не могла предать вида с горы и руки в руке — Вашей ли в моей, моей ли в Вашей. Когда вчера на докладе[24] М<арк> Л<ьвович> привел чьи-то слова: «Разве нужно всю жизнь есть и гулять вместе» я ответила: — Нет.

Я никогда не старалась понять Вашего поступка, я уперлась в него — и отступила, унося всю меня. Горе от него, могшее быть, немогшее не быть, растворилось в известии о смерти Р<ильке>,[25] совпавшей. Мне стало стыдно быть меньше этой смерти (так явно — жить!). Но не скрою, друг, что по сей день, при упоминании Вашего имени, под слоем презрения и забвения что-то живет: болит — весь мой Вы, неосуществившийся, Ваша я, могшая осуществиться только через Вас — и ни через кого другого (вот смысл местоимений мой, твой), проще мы (после я и ты не он, а — мы! Он — это опять я! и та же его одинокая мука.)

Вы предали, Д., (его звали Даниил, 1938 г.) не только меня, но и себя, не меня, не себя, нас, нашу cause commune.[26] Заговорщик, называя, предает не друзей, а — заговор.

Как мне вчера было больно еще раз подтвердить, что я не ошибалась, что из сорока — значит четырехсот — значит четырех тысяч (нули проставляйте сами — пока рука не устанет!) —

Слушая вчера Ваши (безымянные, чьи-то, не мне, всем) слова о Z.[27] (говоря об одном, говоришь обо всем: всегда обо всем!), я содрогалась всем содроганием родства, знала наперед каждое слово, п. ч. это — я говорила! Но — разница — в Вашем голосе был покой знания, говоря то, я бы говорила не так, я моложе Вас (на много! много! жизней: на весь непокой страсти) — и за это еще, за старшего в Вас! (люблю Вас).

Что вчера произошло? Чудо. Из 40 человек, — значит (brûlons les étapes[28]) — 400 миллионов — я отозвалась на одного. Этот один назывался — Вы. Вчерашняя я подтвердила ту, 2 года назад (переизбрание вслепую!) — слепая подтвердила зрячую.

Значит, права же я была в своей оценке (отношении) два года назад, значит Вы именно тот, к<ого?> я видела, не ошибаются же дважды в том же направлении… Значит, мне заново Вас терять (погребать воскресшего). Заново Вами болеть.

Это началось так: сначала прислушалась к голосу (ведь я не знала кто говорит, вместо лица — пятно) и — о удивление — слова подтверждали голос, человек говорил то и так. И — удивленье третье — и мысль была та. Так я Вас, в постепенности, узнала.

Разве дело в E. Z. Всё — повод к сущности, и <подчеркнуто дважды> литературные прения!

Мне больно, друг, и так как мы когда-то были мы, возвращаю Вам Вашу долю — нет, всю боль! — потому что она не делится.

* * *

(Нужно думать — этого письма не послала. Во всяком случае, никогда на него не получила ответа.)

* * *

Мур — 22-го августа 1928 г.

— Почему небо так не шумит? (О море.)

* * *

Письмо Али про Мура

Вчера мы (мама, Мур и я) были на Grande Côte, на поездке до St. Palais, и пешком оттуда. В поезде Мур сидел очень важно, и от удовольствия жевал свой собственный язык. В лесу он говорил, что запах там соснённый, пил молоко и спрашивал, скоро ли поедем обратно (из-за поезда!). До Gr<ande> Côte шел хорошо, а там от восторга лег на живот перед самым казино’м и стал орать нечеловеческим голосом, болтая ногами. Наконец, по зыбучим пескам дошли до свободного местечка (было воскресенье, и много народу) и стали Мура кормить. Он один жевал как целое стадо коров. Посреди еды он вдруг сказал d’une voix lugubre:[29] — «Мама я хочу», и т. д. Я жертвенно, при всем честном народе, его посадила. Потом мама, к<отор>ой, как известно, никогда на месте не сидится, решила лезть на дюны — чтобы оттуда полюбоваться чудесным видом. И мы полезли. Я, за мной Мур, за ним мама. Я его тащу, мама пихает, мы все ссыпаемся. Ну, наконец влезли. Стоим, смотрим вниз, и вдруг кто-то произносит: — Il est six heures moins dix,[30] a наш поезд — без пяти. Мчимся. Мур летит с нами и невинным голосом спрашивает, стоит ли наш поезд, не уехал ли он, и что наверное он давно уехал. (А он — последний!) Мама шипит (keucht![31]) — Молчи, Мура! — Наконец прибегаем. Садимся. Ждем 25 мин. Едем. Приезжаем.

Рукой Мура: — Милый папа, я был на Грандкот.

Мур

и Аля

21-го авг<уста> 1928 г., понедельник

Понтайяк

* * *

Мур — 24-го августа

Местный праздник, иллюминация пляжа, фейерверк. Я до последней минуты не хотела идти, в последнюю минуту решила, Аля, обидевшись по недоразумению, улеглась в постель, я пошла, в конце ежевичной дорожки — остолбеневаю: — «море огней» — огня — огонь и огни в море (бенгальские). Чувствую, что сейчас пройдет и бегу обратно за Алей. Мур не спит, шипя и кипя вытаскиваю обоих из кроватей. — Где коляска? — В сарае, а ключ у хозяйки, а хозяйки нет. Мур выкатывает глаза: — «Но сейчас ночь! Она страшная!» и, уже в дверях: — Почему у меня так живот дрожит? (трясется). Аля взваливает его на плечи, мчимся. — Куда, куда? — Смотреть фейерверк. — Оно страшное? Оно с бородой? —

— Что это? Это — звездочки? — Да, звездочки, ракеты! — Нет, это не ракеты (NB! теннис) — это ведь звездочки! — Это всё игрушечки? Это ёлка? Полное волнение, сна никакого. (Десятый час. Всегда ложится в 71/2 ч., 8 ч.) На пляже и над — весь Понтайяк. Конкурс сюсеток (кто скорей дососет и тоньше обсосет), жюри — священник. Сажаю Мура на каменный край пляжа. — Я никогда не пойду домой, я никуда не пойду, всё буду гулять и гулять. (Раньше, еще дома: — Будем смотреть фейерверк. — Оно страшное? Оно с бородой?)

— Это — ёлка? Это — Рождество? Это — Дед-Мороз подарил? Дед-Мороз — французский или русский?

Море всех цветов (кроме своего), стаи детских китайских фонарей и — ракеты! Тут-то и началось! Ракеты — взрываться, Мур — трястись. — Что это? Что это? Мне неприятно! (Пуще.) — Мне прямо в уши! Я не хочу смотреть на звездочки! — Смотри, Мур, видишь? — Я больше не хочу смотреть, я хочу домой! — Затыкаю ему уши пальцами — не помогает. Соскакивает, тянет за руку: — Звездочки неприятные! Я не хочу на них смотреть! (Колосья, снопы, колёса…) Встречаем в толпе Калерию Ивановну.[32] Мур не дает говорить. — Идем домой! — Сейчас, Мурочка! — Неприятные эти звездочки, довольно гулять!

В поле: — Как хорошо! Тихо! А это — что? — Это луна. — А вот еще другая луна (маяк). — А это что черное? (облако).

1) Никогда не гулявши ночью, всё виденное (и слышанное!) принял за вообще-ночь — 2) — луну и звезды включил в свое общее удивление 3) страшный трус (то же с морем, с криком поезда, со всем сильным) 4) трусость — усиленная восприимчивость, свидетельство об остроте чувств и, по-старинному, — «тонкости нерв». Выход — воля, в три года — рано. Не боятся шума только глухие — или тупые, вообще же ничего — дураки.

Трус только кто остроте своих чувств (и тонкости нерв!) — уступил: упал — или сбежал.

И совсем не знаю еще, что мне милее (презреннее) тупец — или трус.

Роднее — во всяком случае — трус: я всего боюсь: лифта, автомобиля, парохода, но только — технического: ни львиного реву, ни колоколов, ни грозы не боюсь. Еще безумно — м. б. безумнее всего — боюсь толпы (взятости в оборот). Но это — да и всё это — уже дело сердца (физического). Мое — здоровое. И — безумное.

* * *

Еще о фейерверке: — А ты же хотел на войну идти? Там ведь тоже стреляют! — Я не хочу на войну: она страшная.

* * *

Еще Мур. Третьего дня, за неубеганье с пляжа катался на осле. (Дама — ослятница.) Вчера вечером, я — Ну что, Мур, как гулял, видел ослика? — Ослика не было, он больной. — Почему больной? — Потому что я у него так тяжело на спине сидел. — Что ты! Осел крепкий. Он м. б. съел что-нибудь? — Он болезнь съел. Взял и (глотательное движение) съел. — А у хозяев — дама такая ословая — есть на сякмый случай — молоток. Она сняла ему кожу, побила в него гвоздем, и еще, и еще, и помазала мазью лишаи, и потом кожу опять надела, и вынула гвоздь — и стала шерсть.

(NB! Напоминает изумительную китайскую сказку — о дьяволе в девичьей коже: Die bemalte Haut.[33] 1938 г. Там тоже всё это снимается и надевается.)